Уже наступила темнота. Очень долго, уходя оттуда, я слышал его плач; а потом наверху, высоко на скалах возле бастиона крепости завыла собака, и плач стал не слышен.
Мы похоронили мать в одном из садов внутри Города, который стали использовать для этой цели с тех пор, как началась осада. Я не сообщал Лисию, подумав, что он слишком слаб для лишних огорчений, но он все равно узнал, послал за мной и начал просить позволить им взять к себе Хариту, чтобы они заботились о ней и делили с ней все, что у самих есть. Он говорил это, хотя уже два дня я не посылал им ничего, и они сами жили, как птицы. Я отвел к ним девочку, потому что она начала впадать в меланхолию. Все, что у нас оставалось, я отнес вместе с ней; теперь я остался один и должен был возвращаться к своей работе.
На следующее утро я пошел к Хремону, чувствуя на затылке холодный ветер и думая, как он будет недоволен, когда увидит, что я срезал волосы, ибо, насколько мне помнилось, он еще не закончил голову. Но беспокоиться было не о чем: остановившись в дверях, я увидел, что на деревянном помосте лежит в позе Гиакинта кто-то другой. Полагаю, Хремон ждал лишь до тех пор, пока не нашелся натурщик с таким же сложением. Несомненно, многие, мнившие себя богатыми, когда осада начиналась, были теперь не настолько горды, чтобы отказаться позировать для Хремона. Я ушел, пока он меня не увидел, и тем лишил его удовольствия сказать: "Не сегодня".
Два дня спустя вернулись послы. Сам я не ходил встречать их: хоть я уже не ощущал такого голода, как накануне, все меня утомляло; услышав крики на улице, я подошел к двери спросить, что там такое, а потом снова лег. Но отец после рассказывал мне, что все в Городе, кто еще держался на ногах, вышли встретить их и повели прямо на Пникс послушать новости.
Вот каковы они были: спартанцы и представители их союзников собрались вместе, дабы решить нашу судьбу. Затем вперед выступил посол Фив, человек, который, как стало ясно позже, говорил не столько в интересах своего города, сколько из гордости - высокий общественный пост порой заставляет человека считать себя богом. "Обойдитесь с ними, - сказал он, - как они обошлись с мелосцами или же с городом Микалессом, на который они спустили фракийцев. Продайте их в рабство, сровняйте город с землей, а землю отдайте овцам". Вот что было сказано, и посол Коринфа поддержал это предложение.
Но если даже в спартанцах нет особого милосердия, то есть почтение к прошлому. Когда время от времени они великодушны, то это самое сердце их величия. Кратко и резко, по своему обычаю, они отвечали, что Афины - часть Эллады и что они не намерены обращать в рабство Город, который победил мидян. Дебаты были в самом разгаре, когда поднялся человек из Фокиды и запел. Это был хор Еврипида, который начинается так:
"О горькая, оплаканная дочь
Атридова, державная Электра!
Иду к тебе, увы! с печальной вестью". [111]
Что об этом подумали спартанцы, никто не знает; но после долгого молчания представители союзников отдали голоса за милосердие.
И вот каковы были посланные нам условия, на которых они соглашались снять осаду: "Снесите на длине в десять стадиев ваши Длинные стены; примите обратно ваших изгнанников и верните им гражданство; отдайте свои корабли; и, как подчиненные союзники, следуйте правлению Спарты, предоставив ей вести в мире и в войне".
Как мне говорили, несколько голосов все еще кричали против сдачи. Что же до остальных, то не мне презирать их. Ибо если бы накануне Хремон все еще имел для меня работу, не могу поклясться, что я не пошел бы без всякой платы, ради миски супа.
Лисандр приплыл с Саламина, царь Агис вошел в ворота, на которые смотрел так долго, - но я первые дни оставался в постели, и отец ходил за мной, как за малым ребенком. Он заботился обо мне, позабыв свое горе; а я, поглупев от слабости, не сообразил, что он, видя отсутствие Хариты, никак не может знать, что она жива. Целый день он ходил по дому, считая и ее умершей, пока я уразумел его ошибку. Даже тогда он не рассердился, но я увидел слезы у него в глазах. Тут мне показалось наконец, что Достопочтенные умиротворены, и с этой мыслью я заснул.
Мы ели с первого дня сдачи, ибо еще до открытия ворот люди, у которых что-то осталось, начали посылать пищу своим друзьям, зная, что теперь их собственные дети не будут голодать. И вот на третий день я встал на ноги снова, вышел наружу и увидел, что стены Верхнего города заполнены спартанцами, показывающими друг другу горы своей родины. Я подумал: "Вот что значит быть побежденными", но голова у меня была пуста и легка, и я не чувствовал ничего.
Уже начали сносить Стены. Я слышал треск и гулкие удары падающих глыб кладки вперемежку с писком флейт. Кто начал дело - не знаю; на спартанцев это не было похоже, и я решил, что коринфяне; но они собрали всех флейтисток, какие еще остались в живых, дали им вина и горсточку пищи и заставили играть. Это был один из первых весенних дней, когда свет ясен и резок; девушки с накрашенными кое-как лицами (а у некоторых, рожденных афинянками, щеки были в красных и черных полосах от слез), одетые в свои кричащие наряды, подходящие лишь для тусклого лампадного освещения, стояли на дороге между Стенами - и играли; девушки-чужеземки, да и некоторые другие тоже, приводили себя в порядок после спешных сборов и строили глазки победителям. Они играли - и время от времени сквозь музыку прорывался грохот, когда обрушивался один из громадных тесаных камней Фемистокла; тогда спартанцы кричали: "Вот так хорошо!", а я говорил себе: "Это поражение". Но все это казалось мне сном.
Я добрел до дома Сократа, однако снаружи мне встретился Евтидем и сказал:
– Он пошел наверх, в храм Эрехтея, молиться за Город.
Пока мы с ним разговаривали, подошел Платон и поздоровался с нами, но услышав, что Сократа нет, не стал задерживаться. Я посмотрел ему вслед и подумал: под конец даже богатые ощутили на себе бедствия осады. У него ввалились глаза, а кости на широких плечах проступили из-под кожи, как костяшки на кулаке.
Я сказал Евтидему:
– Как благородно было с его стороны делиться с другими, когда он сам был в такой нужде.
– В последние недели никому не удавалось наполнить желудок, - отвечал он. - Не думаю, что Платон голодал: когда в его доме дела пошли плохо, им помогал Критий; хоть я этого человека терпеть не могу, но все-таки, кажется, есть в нем доля семейных чувств. Платон отлично держался до самого последнего времени. Он покатился под гору, когда умер его друг.
Я вытянул руку и оперся о камень; это была колонна гермы, которую Сократ сделал своими руками. Она была тяжела и выдержала меня.
– Какой друг? - переспросил я.
– Какой? Тот же самый. Не такой человек Платон, чтобы легко менять друзей. После того, как юноша остался один (у него был старый отец или, может, родственник, который умер зимой), Платон полностью взял на себя заботу о нем. Пока у него оставалась хоть корка, мальчик не голодал, можешь быть уверен; у него был вполне хороший цвет лица и ничто его не мучило, кроме кашля, от какого страдало полгорода. Но однажды, когда они поднимались в Верхний город, он вдруг словно подавился и горлом хлынула кровь; он упал на ступенях Портика и испустил дух на месте. Платон похоронил его - а теперь вон какой, сам видишь.
На душу мою обрушилось одиночество, я не слышал и не видел ничего, затопленный хаосом и ночной чернотой, забывший свое имя. Наконец ко мне пробился какой-то голос, твердивший: "Выпей это, Алексий!"; в глазах прояснилось, я увидел лицо гермы вверху и наклонившегося надо мной Евтидема с каплей вина в глиняной чашке.
– Я как только увидел тебя, сразу подумал, что ты зашел слишком далеко.
Я поблагодарил его и, отдохнув немного, побрел домой. И только потом вспомнил, что не спросил, где могила.
Несколько дней я искал ее и нашел в конце концов в старом саду у подножия Холма Нимф. Такие места, как это, находящиеся в пределах городских стен, были потом освобождены от надгробий, и я так и не смог позднее разыскать, где он лежит. Но тогда я видел могилу, над ней высилось миндальное дерево, все в цветах, ибо весна уже вошла в полную силу, и рядом с ним - куст шиповника, осыпанный бутонами.
На большинстве могил стояли деревянные стелы или глиняные урны - лишь бы обозначить место; но на этой поставили каменное надгробье. Работа была самая заурядная и я, вспомнив тонкий вкус Платона, понял всю глубину его горя - он даже не присмотрел за скульптором. Ветка шиповника закрывала надпись, я отогнул ее и прочел:
Светоносная утренняя звезда, разгоревшаяся для жизни; Яркий фонарь Геспера, загашенный смертью.
Я снова взглянул на рельеф, который изображал юношу, стоящего словно бы в задумчивости, и мужа в трауре, прячущего лицо в ладонях. Работа была, как принято говорить, искренняя, но отличалась столь старомодной простотой, что можно было подумать, будто скульптор не брал в руки резца со времен Фидия. Я стоял, глядя на камень, - и тут мне пришла в голову мысль; я наклонился и нашел место, где скульптор оставил свою метку, - и все понял, когда увидел имя.
