Поза эта смотрелась со стороны легкой и непринужденной, но поддерживать ее оказалось тяжелой работой, особенно в первый день, ибо вчерашний ужин мой составлял суп из собачьего хвоста да несколько оливок. Под конец у меня возникло сосущее ощущение в желудке и перед глазами завертелась черная паутина, но тут Поликлет устроил передышку, и мне стало легче. Ужин оказался обильнее, чем у нас дома. Я думал, что улучу момент припрятать что-нибудь, но он, хоть и вел благопристойную беседу, не спускал с меня глаз.
Я надеялся, что Сократ не зайдет поглядеть на его работу. Ему нравилось, чтобы статуя, будь то изображение человека или бога, твердо стояла на обеих ногах, как делали в его времена. Отец мой воспринял мою работу очень спокойно. Сам он переносил все тяготы без жалоб - ему пришлось повидать кое-что похуже. Он даже не похудел до такой степени, как при возвращении с Сицилии.
Время шло, а от Ферамена не было никаких вестей. Когда закончился месяц, мы подали знак спартанцам и спросили, не умер ли он. Но они ответили, что условия мира все еще обсуждаются. Масла купить уже больше нельзя было, только выменять на что-нибудь. Зерна выдавали по полкотиле на голову, если ты приходил рано. Я устроил так, чтобы получать порцию за Лисия, пока он лежал. Больше я ничего не мог для него сделать - только избавить от необходимости ковылять через город темной зимней ночью; если бы его рана омертвела, ему пришел бы конец. Когда мы с отцом возвращались домой, мать разводила небольшой огонь и давала нам вина с горячей водой, чтобы мы чуть отогрелись. А потом я стоял в карауле на стене или позировал для Поликлета.
Глиняная модель Гермеса заняла у него три недели. И все еще никаких вестей от Ферамена. Когда работа была окончена и готова для отливки, Поликлет дал мне сыру сверх обычного ужина и распрощался со мной. Я надеялся, что кто-то даст ему очередной заказ, но, конечно, таких не нашлось. Я был уже в дверях, и тут он окликнул меня:
– О тебе на днях спрашивал Хремон. По-моему, он еще работает.
Говорил он, не глядя на меня. Он догадывался, что я слышал разговоры об этой мастерской.
– Да, я знаю. Работа дневная и ночная. Нет, благодарю тебя, Поликлет, - сказал я.
– Извини. Но порой люди рады узнать…
На следующее утро я ушел, не сказав дома, что моя работа окончена. Я думал, что если обшарю Город, то наверняка найду где заработать несколько оболов. Теперь уже и последний из наших арендаторов перестал платить, и кладовая почти опустела. Кое-что и сейчас можно было купить за деньги: оливки, дикую птицу, куницу или даже рыбу, если дойдешь до Пирея. Мясо тоже было, но стоило оно целый статер за мину. Иногда я мог прийти домой и сказать, что поел в Городе, но не часто - это уничтожило бы мои шансы на работу у скульпторов. Я еще был в такой форме, что Поликлет меня вовсю расхваливал, даже под конец.
Я не особенно обращал внимание на людей вокруг, и не знаю, что заставило меня поднять глаза на проходившую мимо женщину. Случилось это на одной из улиц, где Керамик выходит на Агору. Сначала я не был уверен, потому что она выросла на добрых полпяди после свадьбы - скоро станет совсем высокой. А потом подумал: "Она слишком молода и сама не понимает, что затеяла. Кто-то должен объяснить ей". И вот я остановил ее и, говоря ласково, чтобы не встревожить, спросил:
– Жена Лисия, ты вышла одна?
У нее перехватило дыхание, будто от удара ножом. Она перепугалась до полусмерти. Я сказал:
– Не бойся, жена Лисия. Разве ты забыла Алексия, который был дружкой жениха на вашей свадьбе? Ты ведь знаешь, что со мной тебе ничто не угрожает. Но ты не должна поступать так; он будет тревожиться, если узнает.
Она не отвечала. Я слышал, как у нее стучат зубы - как у моего отца во время приступа лихорадки.
– Улицы небезопасны для одинокой женщины, - продолжал я. - Сейчас не обязательно выглядеть как гетера, чтобы к тебе начали приставать. Слишком многие женщины на все готовы ради горсти ячменной муки.
К ней наконец вернулась речь.
– Нам не по средствам нанять девушку, чтоб ходила на рынок. Мы посылали мальчика. Никто не думает об условностях сейчас.
– Женщины ходят вместе, по двое, по трое - посмотри, сама увидишь. С тех пор, как мы продали нашу рабыню, моя мать всегда так делает. В следующий раз можешь пойти с ней вместе. Но одна ты выходить не должна, не то начнутся пересуды. Идем, я пойду с тобой и провожу до дома. Если ты прикроешься покрывалом, никто ничего не узнает.
– Нет, я не хочу идти с мужчиной по Городу.
Я заговорил было, потом увидел ее глаза: словно у проигравшегося игрока, делающего последний бросок.
– Жена Лисия, что случилось? Мне ты можешь сказать - я его друг.
Она посмотрела на меня снизу вверх мрачно, безнадежно.
– Скажи мне, и я что-нибудь сделаю. - И потом, чувствуя собственную глупость, добавил: - Ему я ничего не скажу. Даю слово благородного человека.
Она обеими руками прижала покрывало к лицу и заплакала. Мимо проходили люди, иные задевали нас, но никто не обращал внимания. Плачущая женщина не была сейчас редкостью в Городе. Неподалеку находилось открытое место, заваленное камнями. Я отвел ее туда, и мы сели на камень с надписью: "Здесь стоял дом предателя Архестрата".
Она, съежившись на камне, говорила:
– Если ты ему друг, отпусти меня, Алексий. Он умрет, если не будет есть.
Я молча сидел, глядя себе под ноги, на битый камень, и думал: "Зачем я заговорил с ней? Это бывало и прежде - обязательно ли мне знать обо всем?" Наконец я выдавил из себя:
– Это… первый раз?
Она кивнула, не отнимая от лица сложенных ладоней.
– У него теперь горячка каждую ночь, и рана не заживает. Я перевязываю ее по три раза в день, но одни перевязки без пищи не помогают, а он не прикоснется к еде, если не увидит сперва, что я поела. Он даже следит, чтобы я проглатывала. А когда я сказала, что не буду есть, он встал и попытался выйти. Он думает, что может все. Он думает, что может жить на одной воде. - И снова заплакала.
Я пробормотал:
– Я не могу ничего взять из дому. Моя мать на восьмом месяце. Но мы найдем какой-нибудь выход.
Она продолжала плакать. На покрывале проступили большие пятна от слез.
– Пришла одна старая женщина, - говорила она, - та, что продает глиняные светильники. И сказала, что какой-то богатый молодой человек увидел меня и влюбился… и если я встречусь с ним у нее в доме, он мне что-нибудь подарит. Я рассердилась и прогнала ее, а потом…
– Ну да, всегда у них богатый молодой человек. А потом им окажется старый обтрепанный сирийский торговец сластями. Он будет ждать, что ты сделаешь это за ужин и еще поблагодаришь его. - Я чувствовал в себе жестокость, как потерпевший поражение. - Если ты сейчас же не отправишься обратно к Лисию, то я сам пойду к нему.
– Ты дал мне слово!
Она подняла голову, вуаль соскользнула, и я увидел лицо дочери Тимасия и сестры его сыновей.
– Прикрой лицо. Ты что хочешь, чтобы весь Город тебя видел? Он все равно потом узнает, и что тогда?..
– Если он будет жив, чтобы узнать потом, - проговорила она, - значит, моя жизнь длилась достаточно долго.
– Талия…
Она оглянулась на меня - как ребенок, когда наказание розгами закончилось. Я взял ее за руку; пальцы были молодые, холодные и огрубевшие от работы.
– Иди домой, к Лисию, и оставь все заботы мне. Помни, он доверил тебе свою честь. Как ты думаешь, он продал бы ее за хлеб? Значит, и ты не должна. Иди домой, дай мне слово не думать больше об этом, а я пришлю вам что-нибудь сегодня вечером. Сегодня вечером - или завтра с самого утра. Даешь ли ты мне слово?
– Но как ты сможешь, Алексий? Ты не имеешь права отбирать хоть крошку у своей матери.
– Мне этого не нужно. Найдется дюжина дел, к которым мужчина может приложить руки. С женщиной обстоит по-иному. Но ты должна пообещать мне.
Она поклялась, держа свою руку в моей, и я проводил ее до конца их улицы.
А потом пошел через Город, по Улице Панцирщиков, потом Медников, потом Гермщиков, где под каждой мастерской выстроилась очередь ремесленников, дожидающихся возможности выполнять рабскую работу. Вскоре я добрался до квартала скульпторов и нашел мастерскую Хремона. Дверь была приоткрыта, и я вошел.
Он только что закончил мраморную статую и наблюдал, как художник раскрашивает ее; она изображала Аполлона с длинными волосами, собранными по-женски в узел, играющего со змеей, выполненной из покрытой эмалью бронзы. Хремон сделал себе громкое имя среди самых новомодных школ. Именно о нем можно было сказать "его мрамор дышит". Да я бы поклялся, что если этого Аполлона ущипнуть сзади, он подпрыгнет.
Полка вдоль стены была заполнена пробными изображениями в воске и глине; если Хремон продавал столько же бронзовых изделий, то дела у него должны были идти очень хорошо. Все эти изваяния изображали молодых людей или юношей на пороге мужеского возраста: вытянувшихся, присевших на корточки, лежащих - разве что не стоящих на голове.
