освободить руки Алека от кандалов. Но Роберт Дэви знал свое дело. Замок не открывался никакими силами. Тогда полицейские принялись пилить цепь. Это было комичное зрелище. Два уже немолодых человека по очереди принимались за работу, отирали пот, отдувались и опять брались за ножовку, а Алек продолжал говорить. Из толпы сыпались веселые советы:
— Рубите заклепки! Скорее будет…
— Ну как? К завтрашнему дню закончите? Вы ее зубилом, зубилом…
— А теперь, друзья, — говорил Алек, — споем нашу любимую песню «Красное знамя». «Поднимите красное знамя, под его сенью мы живем», — запел он, и люди подхватили слова. Их знали все.
Под бунтарскую песню закончили свою работу и полицейские.
— Пошли, — толкнул Алека Вебстер. — Довольно драть глотку.
— Вы забыли про мои ноги, сэр. Они тоже прикованы. Придется еще немного поработать.
Полисмен выругался. Ничего не оставалось делать, как продолжать осточертевшую работу. Он со злостью схватил ножовку и начал пилить вторую цепь. Ни на чью помощь рассчитывать не приходилось.
Только через час Алек был «освобожден». Его пинками загнали в карету. Полицейских осыпали насмешками.
— Не бойся, Алек, — кричали рабочие. — Мы заплатим за тебя выкуп. Они завтра выпустят тебя под залог. Молодец, Лонг Алек! Ты показал, на что способны русские социалисты.
Эти слова донеслись до Алека, когда он уже сидел в карете. Лошади рванули, «черная Мери» понеслась по улицам.
— Давай быстрее на Мелвилл-авеню, — приказал Вебстер кучеру. — Там уже заткнули рты таким же двум негодяям и ждут нас. Мы слишком задержались с этим. Но кто знал, что так получится?
В этот день арестовали нескольких ораторов-социалистов. Артему удалось уцелеть. Об этом Алек узнал позже. А пока тюремная карета везла его в полицейский участок. Но, несмотря на такую неприятную прогулку, настроение у него было превосходным. Его слушали несколько сотен людей, и симпатии всех были на стороне социалистов.
14
Алека освободили на следующий день под залог, который внесли товарищи. А через неделю состоялся суд. Айна очень волновалась, но Алек успокоил ее:
— Не бойся, девочка. Все обойдется. Ты непременно приходи посмотреть комедию.
Судил ораторов-социалистов сам королевский судья Бартон. В назначенный час в помещение, где должен был происходить суд, набилось столько народа, что полицейские перестали пускать туда желающих задолго до начала. Всем хотелось послушать «процесс».
Алека судили первым. После нудных формальностей с неизбежной клятвой на Библии говорить «правду, одну лишь правду» судья приступил к делу. Заслушав короткие показания полицейского Вебстера, он начал задавать Алеку вопросы:
— Итак, несмотря на запрещение говорить в воскресенье, вы все же организовали митинг?
— Нет, сэр, я ничего не организовывал. Митинга не было.
— Свидетель Вебстер, где вы застали подсудимого в воскресенье утром и чем он занимался? Он говорил?
— Так точно, сэр, — вскочил со скамейки полицейский. — Он говорил у Гамильтон-сквера.
— Это правда?
— Правда, сэр.
— Так почему же вы отрицаете митинг?
— Я беседовал со своими друзьями, но митинга не было.
— Вас слушало много народа. Они все ваши друзья?
— Я уже заявлял свидетелю Вебстеру. Я не стоял, а шел и разговаривал с товарищами и не знаю, почему толпа незнакомых людей следовала за мной. Не мог же я запретить им этого? Мне даже не нравилось, что они идут по пятам.
В зале раздался смех. Бартон позвонил в колокольчик, призывая к тишине.
— Хорошо, оставим это. Вы имели разрешение говорить в воскресенье?
— Да, сэр. У меня было разрешение «здравого смысла».
— Это что же за разрешение? — иронически поджал губы Бартон. — Нельзя ли узнать?
— Оно есть у свидетеля Моррисона. Прикажите ему прочитать.
— Я не считаю это нужным, — опасливо проговорил судья, оглядываясь на присяжных. Но их лица выражали живейшее любопытство.
— Пусть прочтет! Пусть прочтет! — закричали из зала. — Что за разрешение?
Судья снова позвонил в колокольчик.
— Свидетель Моррисон, прочтите то, что подсудимый называет разрешением.
Рабочий Моррисон встал, вытащил из кармана смятую прокламацию и принялся читать. Это было обращение ко всем людям, имеющим здравый смысл, свободно говорить по воскресеньям, так, как написано в конституции, сопротивляться притеснениям, которые терпят рабочие от хозяев. А когда Моррисон дошел до слов, где говорилось о продажности рабочего правительства, судья побагровел и яростно зазвонил:
— Довольно, Моррисон! Садитесь.
— Вы же сами просили, сэр…
Зал давился от хохота.
Суд продолжался. Алек отвечал на вопросы весело, находчиво, но так, чтобы ни в чем нельзя было усмотреть неуважения к суду.
— Продолжим. Значит, вы шли, окруженный толпой, и говорили? Там присутствовали ваши знакомые и…
— И полицейские, сэр. У меня даже создалось впечатление, что я губернатор и меня охраняют.
— Свидетель Вебстер!
Полицейский рассказал, как Алек залез на дерево и говорил оттуда и как он, Вебстер, пытался заставить его замолчать.
— Что ж ты не расскажешь, как ты ушиб свой зад, Джекки, когда летел с дерева? — спросили из зала. — Не скрывай. Ты клялся говорить правду.
— Хорошо, Вебстер. Достаточно. Садитесь. Свидетель Грин! Вы показывали, что подсудимый пел антиправительственные песни. Вы подтверждаете?
— Да, сэр, — вскочил с места краснорожий верзила. — Подтверждаю.
— Что это были за песни?
— Призывающие к бунту, сэр.
— Вы подтверждаете, подсудимый, что это были песни, призывающие к бунту?
— Я протестую, сэр. Пусть свидетель Грин пропоет ее.
— Здесь не опера.
— Прошу прощения, сэр. Тогда пусть свидетель повторит слова. В них не было ничего криминального.
— Грин, повторите.
Грин смущенно начал невнятно говорить.
— Громче! — закричали в публике. — Ничего не слышно.
Грин оглянулся на судью и произнес во всю свою могучую глотку:
— «Поднимите красное знамя, под его сенью мы живем и умрем. Прочь, трусы! Долой изменников! Здесь мы поднимаем развевающееся красное знамя…»
— Замолчите! — заорал Бартон, неистово звоня в колокольчик. — Довольно! Все понятно.
Грин испуганно плюхнулся на свое место. Зал в восторге аплодировал.
— Вернемся, подсудимый, к митингу, который вы организовали. Объясните суду, что заставило вас нарушить закон.
— Нет, сэр, я не нарушал закон. Наоборот, я использовал свое право на свободу слова, освященное законом Австралии.
— Довольно. Об этом я уже слышал. Вы нарушили циркуляр комиссара полиции.
— Разве? Тогда он должен касаться всех партий и обществ. Тем не менее некоторые ораторы спокойно выступают на улицах Брисбена.
— Запрещение касается социалистов. Вы не будете отрицать, что социалисты призывают к открытому бунту и свержению существующего в Австралии строя?
— Буду, сэр. Социалисты борются за истинную демократию — за свободу слова, печати, собраний, за справедливое социальное устройство общества… Все сидящие здесь должны знать, за что борются социалисты, и поддержать нашу партию, как наиболее справедливую. Но если правительство обеспечит все наши требования, то лучшего нам не надо. О каком свержении существующего
