велел кривому Василию ничего толком не показывать гостям, не говорить о делах походных и в тот же день проводить гостюшек к морю Байкалову. Царские вестники – десятник Елесеев и толмач Константин Иванов – бывалые люди, награжденные в свое время золотыми «Московками», лишь пожали плечами и, не переча воле Большого воеводы, тотчас ввечеру отплыли из острога.
К полудню следующего дня вернулся Кривой и во дворе в круге казачьем объявил воеводе, что лодку с гонцами перевернуло на перекате ночью в грозу ветряную, никто не спасся, а его лодку выбросило на берег. Полдня бились-искали потопших, да где там! Унесло течением или утолкало под камни. Вот отыскалась на отмели лишь сумка с бумагами.
Вспомнилось Афанасию Филипповичу, как он, скрывая довольство, взял ее из рук Василия, унёс в дом и тут же позвал к себе протопопа, повертел у него перед глазами грамоткой, написанной Аввакумом и скрытно врученной Елесееву для передачи государю, спросил:
– Твоя писанина? Добро, что утонули гостюшки дорогие, а то словеса в ней накарябанные вредные и ложные благочестивому царю-батюшке сколь бы ран душевных нанесли? Жалею, вор, тебя в лодке с имя не отправил.
И зачем позвал распопу, к чему как бы оправдывался перед ним, ведь ясно видал – не поверил ему Аввакум, коли спросил, глядя на ворох бумаги, вытряхнутый из сумки:
– В воде побывала, а сухая пошто? – И поворошил бумаги рукою. – И моя челобитная суха, не пожелтела, буковки не расплылись.
Поздно понял свою оплошку воевода и на всю жизнь – не забыть – как сожалеючи смотрел на него умный поп, как, вздохнув, проговорил:
– Да никомуждо не скрыть тайны от Бога.
Помнил, как чуть было не рубанул протопопа саблей, да тут приключилась с самим падучая, пал на половицы, закорчился, а вбежавший на шум Василий сгреб иссохшего, полуживого Аввакума и потащил в застенок, вопя, что наткнет распопу на кол, да не дал ему расправы над Аввакумом Еремей. Вот уж какой раз появляется он вовремя и спасает протопопа. Что или кто их вяжет вместе? Еремеюшко так-то жалостлив, готов жизнью своей прикрыть расстригу и вора. Ведь и такое было у порогов Братских, когда упрекнул отца:
– Батюшко, дощаники и людей теряем, за грех наказует Бог! Напрасно ты протопопа кнутом тем иссёк, пора покаяться, государь!
Набычился воевода, всхрапнул и, плюнув в Еремея, выхватил из рук сотника колесчатую пищаль, коя никогда не лжет.
– Убью-ю! – прохрипел, бледнея, и приложился на отскочившего к сосне сына. Шлепнул курок, пыхнул на полке порох, а пищаль не стрелила, еще приложился – осечка. Подсыпал на полку пороха и третий раз взвел курок, да опять пустой шлепок. В досаде бросил солгавшую пищаль наземь, схватился за голову, замычал от злобы, а сотник поднял ружье, отвернул на сторону и нажал на спуск. Грохнул выстрел. И тогда заплакал тошными слезами воевода…
И теперь, лежа головой на столе, тихо плакал Афанасий Филиппович, перепутанный воспоминаниями давними и нонешними. Так и застал его вернувшийся приказчик.
– Чего тебе? – буркнул, не поднимая головы, Пашков.
– Исполнил как велено, – поклонился спине Василий. – Как раз четыре мешка отдал.
– Обрадовался распопа?
– Как не рад, – закривил ртом Василий. – Тутока же от радости располовинил: отдал два мешка казакам, деток голодных не пожалел. Дурной он али святой какой?
Пашков поднял голову, прищурился на приказчика:
– Святой? – переспросил. – Не зна-аю… Расстрига он, враг государю, то знаю…
Поспевала припойменная пашня, колосилась щедрой рожью. Воевода сам частенько хаживал глянуть на неё. Любовался, как под ветром колышется, ходит волнами спасительная нива, и не признать было Афанасия Филипповича: всегда напряженное, со стиснутыми зубами, лицо его тут отмякало, теплели глаза.
– Матушка-рожь, – улыбаясь, вышептывали узкие губы, – уж ты урожь.
Все радовались добрым всходам, ждали скорого хлебушка. Наряжались казаки сторожить ниву от нахлебников – диких коз, коих было много, да подстрелить их, чутких, удавалось редко, а зерно в усатых колосьях наливалось, ядренело, вот-вот и косьбе времячко, да зарядили дожди многодневные, холодные, хлёсткие и пригнули густые хлеба, повалили насильно, вбили в расквашенную пашню. Едва кое-где по возвышенностям устояли под непогодьем островки жита.
Оголодавшие люди мрачными тенями шатались бездельно по острогу, много их залегло в землянках в смертном унынье. И воевода не показывался из хором, сидел в них пасмурным барсуком, перепоручив дела сыну. Еремей произвёл строгий учет хранимому припасу и понял – хватит его только-только подкормить казаков, собрать с поля уцелевшее и живо двигать вниз по Амуру на соединение в Богдойском остроге с отрядом Степанова. Так и сделал: подкормил, собрал до зёрнышка рожь и, едва установились погожие дни, подготовил плоты и лодки. Ожили казаки, работали споро, с одной мыслью – побыстрее покинуть гиблое место, а что ждёт их впереди, на то Его воля. Управились со сборами и поутру наметили начать сплав, да всполошили казаков крики дозорных с острожных башен. Кричали, что видят людей, идущих по берегу Шилки, а кто такие – не распознать, надобно на всяк случай затвориться в остроге. Однако глазастый Диней разглядел:
– Наши-и! – закричал и замахал руками.
Еремей с казаками выступили навстречу и увидели, как бегут к ним радостные люди русские, оборванные, с ружьями в руках. Сошлись, заобнимались. Оказалось их семнадцать человек – всё, что осталось от отряда приказного Степанова.
В остроге чинил им допрос Пашков. Пришлые казаки сохранились в добром теле, кормились рыбой и добытыми зверьми и, хоть ободрались, идучи по кустарникам берегами Амура и Шилки, были куда как бодры. Поведали, что отряд их обложило в остроге Богдойском полчище войска маньчжурского с огненным боем, сломили защитников, вломились в крепость, добивая уцелевших и творя великое порушье. А им, двадцати двум, удалось прорваться и уйти в лес. А что сталось с острогом, им не ведомо, но видели большой дым, а ночью, уйдя уж довольно, наблюдали в той стороне пышное зарево. По дороге потеряли пятерых раненых.
– Что за люди – маньчжуры? – угрюмо глядя в пол, спросил воевода.
– Разной оне масти! – загалдели пораженцы. – Есть на вид бравые, у иных носа вроде нету – в щеках утоп, а ростом не горазды, но жилисты, есть сыроядцы, что божкам дровяным молятся, рот имя кровью мажут.
– Н-да-а, – вздохнул и помотал головой Афанасий Филиппович, – что деется на свете, кого-чего не нарожёно.
Выслушал их воевода и стал держать совет с Еремеем и сотниками, как быть с задуманным. Со сплавом дело еще не сладилось, а семнадцать лишних ртов прибавилось. А ну как притащили вояки на хвосте маньчжур ли, китаев ли? Еремей
