в угол:
– Ничо, девонька, всё ничо-о. Будем Боженьку молить за него, тягостно тожить и ему, прости его, Господи.
Вернулся из леса Аввакум с Ванюшкой и Прокопкой, приволокли полные санки дровец. Прокопка за пять лет в маете проголодной подрос, помогал по хозяйству, не жаловался и не отлынивал от забот.
Покосились парнишки на печь, поскидали с себя рваные шубёнки. Пыхтела в котле на печи, сердито отдувалась банным парком сосновая кашка пополам с ячменем. Потупя головы, исподлобья посмотрели на неё мальцы и никак не выказали недовольства: гордое Аввакумово семя. Степенно, как мужики после трудной работы, уселись за стол, вертя в руках щербатые ложки. Протопоп прочел молитву и, перекрестясь во славу Божию, принялись таскать из котла привычную еду, дули на неё, горячую, а чуток остудив, глотали не жуя, так-то она куда способней проглатывалась, обманывая желудки тяжелой сытью.
Потолкав в дверь, кособочась, впятились в землянку с большим коробом Марья с Софьюшкой, поставили его на пол. Хозяева и за стол их не позвали отведать чего Бог послал: погребуют, застесняются бабоньки.
– Чтой-то притащили? – спросила с извечной надеждой на хлеб насущный Настасья Марковна и даже привстала. – Каво это в нём шебуршит?
– Прислали вот. – Софья отогнула край холстинки. В коробе тесно сидели куры, клоня набок головки и, не открывая глаз, зевали, подёргивая бледными язычками.
Вмешалась в разговор бойкая Марья:
– Переслепли курки, мереть учали. Боярыня кланяется, чтоб ты, батюшка, пожалковал, помолился о них, ан и выправятся. Афанасия Филипповича, грит, оздоровил, да и ребятёшечку их, Симеонушку, ране правил, и здрав бысть. А тож был цыплак дохлый, как энти.
– Кланяется, так чего же. – Аввакум присел на корточки перед коробом, тронул пальцем одну-другую поникшую курью голову. – Порадею как могу, вдаве святые Козьма и Дамиан людям и скоту благодействовали и целили во Христе. Богу вся надобно: и скотинка и птичка во славу Его, пречистого Владыки, аще и человеков ради.
Поясно кланялись опрятные сенные девки, улыбались. Приятно было на них глядеть протопопу, уж как их, милых, бес тот корчил! Да пред силой креста и святой водицы с молитвою исшед из них оконечно.
Ушли бабоньки. Аввакум брал в руки курицу. Агрипка тонкими пальчиками раззявливала ей рот, а протопоп вливал в него три ложечки святой водицы. И так всем. Потом подложил в короб хвойных лап, возжег кадило, помолился, опахивая их дымком, поставил короб в тепло за печью. Всей семьёй то и дело ныряли туда, посмотреть, как там бедняжки, а поутру услышали дробный стукоток. Куры возились в коробе, тюкали клювами в ивовые стенки.
– Ожили-и, батюшка! – блестя глазёнками, высунулась из-за печки Агрипка. – Исть просют.
Поминая всемилостивость Божью, Аввакум вытащил короб, поставил средь землянки на пол. Куры тянули головы, переминались на ногах, поклёвывали друг дружку. Из ладоней напоил их протопоп святой водицей, в миску наскрёб вчерашней кашки, поставил у короба. Куры закарабкались на волю, помогая взмахами крыльев, повыскакивали на пол, обступили миску и стали жадно клевать кашку.
– Смотрют и видют! – ликовала Агрипка. – А вот черненькая бойчее всех.
Сидя на чурочке, смотрел Аввакум на птичью возню, улыбался: вот ведь много ли надобно для жизни? Молитвы заступнической да веры сердешной во всемилостивость Создателя.
– Всё-то в руце Божией, – сказал и поглядел на Марковну. – А чернушке-то Агрипка наша приглянулась, вишь, как на неё глазки выкатывает да клохчет, благодарствует. Ну да у нас жить станет.
– Как же, батюшка? – бледненько зарделась Агрипка. – Грех укрыть-то.
– А и не проси – сами отдадут, – пообещал Аввакум и вышел из лачуги. Там приглядел еловое бревёшко, отесал топором и выдолбил корытце. Еловое щепьё пахло скипидаром целительным, грибным бором лыськовским, детством. Пока долбил корытце, пришли глядеть на отцовское рукоделье Иванка с Прокопкой. Учились.
– Еловое корытце, сынки, всякую гниль-болесть ничтожит, – объяснил Аввакум. – Курам люба сухость, что чисто и не мокро. А к этому ель особо пригодна. Ну айда, подарок имя от нас понесём.
Днём пришла боярыня Евдокия Кирилловна с Марьей проведать, что там с хохлатками. Уж хоть бы одыбались, всё будет мальчонке хворому Симеонушке яичко-другое. И обрадовались, видя, как дружно, в драку, будто и не помирали, клюют курочки кашку, бормочут, задирают одна другую.
– Это каво они так славно наворачивают? – полюбопытствовала боярыня, взяла кашки из корытца, растёрла в пальцах. – Што это?
– Нашу еству наворачивают, ишь приглянулась как. – Протопоп посмотрел в глаза боярыне, та, потупив очи, обтирала платочком испачканные руки. – Ты, матушка, вели таку же кашку имя варить. Курам лесное что зимой поклевать, то доброе дело.
Агрипка сидела на топчане с чернушкой на коленях и наособицу, с ладошки, кормила её, поглаживая по маленькому гребешку.
Ничего не сказала Евдокия Кирилловна, поясно поклонилась и, прикусив губу, вышла на воздух, смаргивая слёзы. И тут же прибежала Софьюшка с туесом, полным муки, и куском мяса в ведёрке. Вежливо, как должное принял подношение Аввакум, а когда девки засобирались уходить, а Агрипка подсадила было в короб к остальным чернявку, то Софьюшка отстранила её и накрыла короб холстиной.
– Добрая ты деушка, бери курку, раз приглянулась, – позволила она, прижала Агрипку к коленям. – Да прибегай почаще, не стыдобься, боярыни так сказали.
– Дак гонют, – потупилась девушка, – то воевода, а пуще кривой тот. Не сгадаешь, когда и прибечь.
– Сгадаешь, – подмигнула Софьюшка. – Я к ставеньке тряпицу вязать стану. Пойдешь мимо, а там знак наш тайной, поскребешь в оконце, и всё ладно будет.
Хаживала Агрипка под оконце. Не так часто, а когда подопрёт к краю лютый голод. Иногда бывали на ставеньке тесёмочки, иногда нет. Однажды подала ей Софьюшка из оконца торбочку тяжеленькую. От радости, что многонько домой притащит, бросилась бегом к землянке Агрипка, да столкнулась у крыльца хором с воеводой. Опешила девушка, что-то больно оборвалось внутри и похолодел живот от страха. Стояла ни жива ни мертва.
– Дай-кось, – потребовал Пашков.
Агрипка протянула торбочку, да так и осталась стоять с протянутыми руками. Воевода распялил мешочек, поворошил в нём ячмень вперемешку с мукой и рожью, приподнял брови и горестно вздохнул носом.
– Боле под окошко не бегай, скрытница. Ты уж барошня, – сказал, возвращая торбочку, – а в день недельный всяк раз приходи в избу. Так-то складнее будет.
И пошел своей дорогой. И Агрипка пошла своей, прижимая к груди гостинец, не таясь и всхлипывая от нежданной ласки грозного воеводы.
Тишь, какая настаивается во времена недобрые, уж которое время властно насельничала в вымирающем остроге. Внутри огорожи еле передвигались, шоркая ногами, полуживые тени и, подобно осенним снулым муравьям, волочили очередную обездвиженную тень за проезжие ворота острога и
