— У тебя дрожит рука,— удивился дефтердар.— Неужели тебе так жаль его?
У меня стоял ком в горле, меня тошнило.
— Если тебе так жаль его, зачем ты подписал?
Я хотел чем-то ответить на эту насмешку, не знаю чем, но продолжал молчать, опустив голову, долго, пока не вспомнил и не взмолился, заикаясь:
— Я не могу больше здесь оставаться. Я должен уехать куда-нибудь, все равно куда. Только подальше.
— Почему?
— Из-за людей. Из-за всего.
— Какое же ты ничтожество! — спокойно, с глубоким презрением сказал дефтердар, и я не знал, не мог даже подумать о том, за что он меня презирает. Меня не обидело это, я лишь повторял про себя это скверное слово, перебирая, как четки, не вникая в его истинный смысл. И единственное, что жило во мне, было ощущение страшной угрозы, словно перед облавой. Все закрыто вокруг, выхода нет. А мне не безразлично, я боюсь.
— Кто пойдет за Хасаном?
— Пири-воевода.
— Пусть отведет его в крепость.
Я вышел в коридор и налетел на муллу Юсуфа. Он возвращался откуда-то к себе.
Лишь одно мгновение, одно-единственное, замерли его глаза, когда он взглянул на меня, и меня осенило: он подслушивал и все знает. Если он выйдет, то предупредит его. Он же сказал и о дубровчанине, как это до сих пор не пришло мне в голову?
— Никуда не выходи, ты понадобишься.
Он опустил голову и вошел в свою комнату.
Мы молча ждали.
Дефтердар подремывал на скамье, но при каждом шуме открывал глаза, быстро поднимая опухшие веки.
Когда Пири-воевода вернулся, я уже знал, что все кончено. Я даже не осмелился спросить у дефтердара, что он сделает с Хасаном. У меня нет больше права на это и нет сил быть лицемерным.
Я остался один. Куда идти?
Я не слышал, когда вошел мулла Юсуф, походка его была беззвучной. Он стоял у двери и спокойно смотрел на меня. Впервые я заметил, что он не испытывает волнения в моем присутствии. Потому что теперь мы равны.
Теперь у меня остался только он один. Я ненавидел его, презирал, боялся, но сейчас мне хотелось, чтоб он подошел поближе, чтоб мы помолчали вместе. Или чтоб он сказал мне что-нибудь, или я ему. Чтоб он хотя бы положил мне руку на колено. Посмотрел иначе, не так. Чтоб упрекнул по крайней мере. Нет, на это у него нет права. Уже при одной мысли об этом во мне родился протест, даже гнев, и я подумал, что смог бы принять слово сочувствия или ничего. Я стою на той границе, когда могу стать совсем сломленным человеком или зверем.
— Ты сказал, что я буду нужен.
— Больше нет.
— Я могу уйти?
— Ты знаешь, что произошло?
— Знаю.
— Я не виноват, меня заставили угрозами.
Он молчал.
— Я ничего не мог сделать. Мне приставили нож к горлу.
Он продолжал молчать, весь являя собой протест, не позволяя приблизиться к себе.
— Почему ты молчишь? Ты хочешь показать, как ты меня осуждаешь? На это у тебя нет права. У тебя нет права.
— Тебе хорошо бы уйти из города, шейх Ахмед. Страшно, когда люди отворачивают от тебя голову. Я это знаю лучше всех.
Нет, так ему не следовало говорить со мной. Это хуже, чем упрек, это ледяной совет издалека, презрительное ликование. Но опять-таки мое оледеневшее сердце ожидало любых слов, утешения или оскорбления, чтоб вернуться к жизни. Оскорбление, может быть, даже лучше; утешение полностью уничтожило бы меня.
— Какое же ты ничтожество! — ответил я, задыхаясь, повторяя слово, которое обожгло меня.— Как раз потому, что ты знаешь, я думал, мы будем разговаривать иначе. Немного у тебя разума, ты выбрал недобрый час для отмщения. Нет, люди не будут отворачивать от меня голову. Возможно, они будут со страхом смотреть на меня, но презирать не будут. И ты тоже, будь в этом уверен. Меня вынудили принести в жертву друга, почему я должен быть к кому-то внимателен?
— Тебе не станет легче от этого, шейх Ахмед.
— Может быть, и нет. Но и другим тоже. Я запомню, что ты тоже виноват в его муках.
— Если у тебя спадет груз с сердца от этих ругательств, то продолжай.
— Если б дубровчанин не убежал, Хасан сейчас спокойно сидел бы дома. А дубровчанин не стал гадать на кофейной гуще о том, что его ожидает.
— Он знал, что письмо перехвачено, что еще ему требовалось?
— Ты и это знаешь.
— Ты спрашиваешь меня или обвиняешь? Видимо, в самом деле тяжелее тем, кто остается.
— Ты не остался. Тебя оставили. А теперь вон!
Он вышел, не оборачиваясь.
Все тщетно, беды слетаются стаями, как утки.
На другой день мы проспали утреннюю молитву, дефтердар и я. Дефтердар — от усталости и сознания удачно сделанного дела, я — после бессонной ночи и сна, пришедшего лишь на рассвете. Однако ужасную новость я узнал первым, так и следовало, впрочем, меня она больше всего касалась. И вполне естественно, что я услыхал ее от Пири-воеводы, мерзкую, как он сам.
Сначала я не понял, о чем он говорит, настолько это было невероятно и неожиданно. Позже это продолжало выглядеть столь же невероятно, но я понял.
— Мы выполнили приказ,— сообщил отвратительный человек.— Диздар [63] немного удивился, но я сказал, что это не его дело. Ему надо слушаться, как и мне.
— Какой приказ?
— Твой. О Хасане.
— О чем ты говоришь? О том, что произошло вчера?
— Нет. О том, что произошло сегодня ночью.
— Что произошло сегодня ночью?
— Мы передали Хасана стражникам.
— Каким стражникам?
— Не знаю. Стражникам. Чтоб его увезли в Травник.
— Тебе дефтердар приказал?
— Нет, ты сам.
— Подожди, пожалуйста. Если ты пьян, то надо проспаться. Если же нет…
— Я никогда не пью, кади-эфенди. Я не пьян, и мне не нужно проспаться.
— Куда лучше было бы, если б ты оказался пьян, и для тебя и для меня. Ты по крайней мере видел, что это мой приказ? Кто его принес?
— Как же не видел, твоей рукой писан, твоей печатью подтвержден. А принес его мулла Юсуф.
И тут я сел, ибо ноги не держали меня больше, и выслушал чудесную повесть о чужой дерзости и своей беде.
Где-то после полуночи его разбудил мулла Юсуф и показал ему мой приказ о том, чтобы крепостной диздар в присутствии Пири-воеводы передал узника стражникам, которые в сопровождении муллы Юсуфа отвезут его в Травник. В приказе стояло еще, что упомянутому Хасану не следует связывать руки, а город он должен покинуть до рассвета. Стражники на конях остались у ворот крепости, они вдвоем разбудили диздара и вручили ему мой приказ. Диздар ворчал, почему его не предупредили раньше, тогда он не отправлял бы узника в нижние темницы, а теперь нам надо будет подождать, а у него пропала ночь, и так он больше не знает, когда ночь, когда день, а Пири-воевода сказал ему, что его дело выполнять, да и мулла Юсуф посетовал, дескать, на нас это дело, а не на нем, ну вот и приходится делать то, к чему душа не лежит, но ведь важное дело и вали так желает, но не хочет, чтоб люди узнали об отправке Хасана, люди здесь безумные, недавно только доказали, и лучше все сделать тихо и незаметно. Он добавил еще, что просил меня позволить Пири-воеводе отправиться со стражниками и Хасаном, потому что он не привык на конях ездить, пока до Травника доберутся, у него раны откроются, но я ответил, что никак не могу отпустить Пири-воеводу, он нужен мне здесь, без него я как без рук, за что он и благодарит меня. (Никогда не говорите, что встретили самого глупого человека; всегда может случиться, что кто-то окажется похлеще!) Когда Хасана привели связанного, он попросил, чтоб ему освободили руки, спросил, куда его увозят, обозвал их ночными совами, сердился, что его разбудили во время самого сладкого сна, а когда мулла Юсуф спокойно объяснил, что они лишь выполняют приказ, то спросил его, когда он раз навсегда вырастет и станет думать своей головой, а не по приказу, пора уж, наверняка он совершеннолетний, или он хочет наследовать ему, Пири-воеводе, чего он, Хасан, никак ему не советует, потому что никогда не достичь ему такого совершенства и он может стать лишь маленьким Пири-воеводой. Он, Пири, этого не понял, но думает, что тут кроется нечто обидное. Потом Хасан поблагодарил диздара за удобное размещение и абсолютную тишину, которой его окружили; ему было так хорошо, что из благодарности он желал бы того же самого и диздару. Пири-воевода прервал эту болтовню и велел трогаться.
— Ты прав,— сказал Хасан,— у вас столько дел впереди, жалко терять время.— А увидев стражников, спросил:
— Что мне делать, ага и эфенди, чтоб остаться у вас в добром воспоминании? Поеду ли я верхом или побегу за вами?
— Не болтай слишком! — ответил ему один из стражников, тот, что выделялся своим ростом, и, подняв его на коня, связал ему ноги веревкой.
— Привет моему другу кади! — крикнул он, когда они тронулись.
— Они помчались галопом?
— Откуда ты знаешь?
