Непременный член попробовал меряться с Густей в игре, но быстро был разбит. Его красненький носик вспотел пуще.
– Здесь лучше всех играет исправник, – сказал он сконфуженно. – Подать его сюда!
Исправник был рыжий могущественный человек с веснушками на руках. Он зажимал кий в кулак, приседал при удачном ударе, был вежлив, тих. Его звали Потап Михаилыч – он походил на медведя. Но и медведь был побежден; Густя торжествовал.
Потап Михайлыч сощурил узенькие глазки и сказал:
– Да, видно, что вы заграничного воспитания.
Густя крякнул, ухмыльнулся и пошел за дядюшкой: наверху началось предужинное движение, пронесли стерлядку из отеля, враждебного Капырину, радостно запахло и мерещилась скорая водчонка.
Непременный член с исправником решили сразиться друг с другом для утешения; как люди умные и опытные, прислушивались они к звяканью посуды и принюхивались. Казалось, вот-вот кто-нибудь из них сделает стойку.
III
Когда за ужином на антресолях съели уже стерлядь и все были красны, ласковы, в дверях показались почтмейстер и молодой человек иностранного вида, бритый, в коричневом сюртуке.
– Позвольте представить, – сказал почтмейстер, – мистер Ралло из Англии.
Густя поднял голову:
– А, Европа. Прошу покорно. Сэнк ю.
Коммивояжер подавал всем по очереди огромную руку.
Густя похлопал его по плечу, налил коньяку.
– Слиппинг на вашей постели, мы соседи, вуазинешен?
– А? «Отель Карупп»?
– Вот именно.
– Мне Илия говорил. Вы – тот человек, который засыпал на моей постели?
– Англия! – кричал непременный член. – Нынешний Карфаген! Пью за Англию!
Ралло обступили, чокались, пили за здоровье. Лишь Потап Михайлыч не вставал; аккуратно нацеживал он себе водчонки – действовал тихо и вразумительно.
– Шампанского! – непременный член пылал, носик его тонул в щеках.
Дядюшка одернул Густю и шепнул: «Густав! Будь воздержен!» Густав в ответ налил себе шампанского. Ралло быстро напился и заржал.
– Русские, англичане хороши. Немцы дрянь, фу! Фу!
– А какие в Англии, к примеру сказать, деньги? – спросил вдруг исправник. – На наши похожи?
– Мы имеем фунт, мы имеем шиллинг, пенни, всё есть, сделайте ваше одолжение, пожалуйста.
– Шиллинг – это, кажется, вроде франка? – спросил робко непременный член.
– Франк, фу! Франк дрянь и французы, это все чепух-ха, – заорал Ралло. – Мы французов морды бьем.
– Ну, ты, потише, – сказал Густя. – В Ницце был? Нис? Никешен?
– А, Нис! Другое дело. Там королева жила. Инглиш промнад.
Член суда нагнулся к дядюшке: «А как вы думаете, он не шпион? Знаете, так, прикинется пьяненьким и выведает что-нибудь?» Исправник, как человек военный, сначала обеспокоился. Потом, рассудив, что и выведать в городе нечего, кроме цен на стерлядки и осетринки, утешился и попросил прислать из Англии шиллинг. «Хотелось бы посмотреть, какие там деньги». Ралло обещал и стал рассказывать, как в Москве он споил японца, как у Яра они выпили на триста рублей шампанского и прочее.
– Молодец, – говорил Густя, подливая. – Молодец. Мы с тобой европейцы. Ты думаешь, я тут сижу, так я мокрая курица? Провинциал? Я, брат, по запаху отличаю, от Депре вино или от Леве. Да ты знаешь, что такое Леве?
– Француз? Бить их хочу.
Дядюшка вздыхал. Он чувствовал, что теперь не скоро выживешь отсюда Густю, и, перешепнувшись с членом суда, они отступили. Исправник, надеясь получить образчик шиллинга, тоже вышел. Непременный член раскис и пускал слюни. Лишь буфетчик Федосов, подмигнув на Ралло, сказал человеку Петру: «Мазурик». Густя же ораторствовал.
– Ты думаешь, я медведь, провинциал, хам? Р-раз! – он бил кулаком по столу. – Я – Европа! Ты думаешь, мне тут весело с ними? Этот вот – взятки берет! Дядюшка пред-дводителя задабривает! Я в Ницце барышням по сто франков платил! Понимэшен? А если непонимэшен – значит дурак.
– Нис! – бормотал Ралло. – Королева… Инглиш промнад.
– Хочешь со мной в Ниццу? Первый класс, люкс, целый день в буфете и пьян. В Ниццу приехали – выпили. Пошли играть – выпили. Так живешь, знаешь, как в раю. Я около Ниццы мало что видел – сознаюсь… Пришел к морю – выпили. Сели в автомобиль, везут куда-то, сукины дети, а через плеч-чо фляжка – коньячишко: выпили.
Непременный член проснулся, выпучил глаза:
– Заг-г-границей всё втрое… – потом довольно долго думал и кончил, – дешевле…
– Этот же хам, – сказал Густя. – В прошлом году приехал к тетке, сел, напыжился, говорит: «Mesdames!»[42], а она одна в комнате. Хам.
Часа через два, обнявшись, они спускались с лестницы. Густя хотел было сыграть на биллиарде, но Ралло едва держался; потом попробовал положить его на стол, чтобы до утра спал. Не позволил буфетчик. Тогда они вышли наконец на улицу. Дядюшкин извозчик уехал, тьма была египетская. Разошелся дождик, с пьяных глаз не видать было даже фонарей, и сырой ветер, налетавший откуда-то из равнин, темных и грязных, как и сам городишка, был жуток. Казалось, они брели куда-то в черную яму.
– Полицей! – закричал англичанин. – Полицей!
– Не ори. В Ниццу, Нис, Никешен! Едем? Идет?
Но Ралло было страшно, и он кричал:
– Полицей! Полицей! «Отель Kapyrin»!
Густя его не слушал.
IV
Густя проснулся на другой день, во втором часу. Он оделся и велел дать закусить в дядюшкин номер. Дядюшка заседал еще в собрании, до его приезда Густя надеялся поработать.
Подавая к водке икру, Илья ухмыльнулся:
– А уж мы вчерась думали, Густав Иваныч… вы англичанина-то… – Илья прыснул, – проучить решились. Как он это орет, значит, ночью, мы так и понимаем: верно, Густав Иваныч его учат.
Густя обиделся:
– Ну и дураки. Где ж это видано, чтобы я европейца… Мужланы.
– Да ведь он что ж, – скромно сказал Илья, – так, фитюлька. Разве он может против вас соответствовать?
– Пустяки рассказываешь. Выпей рюмку водки за мое здоровье и уходи.
– Покорнейше благодарим-с.
Густя пил один и скоро погрузился в привычный горячий туман. В казино он выиграл тридцать тысяч; потом пахнет морем, устрицами и шамбертеном; очень теплая ночь со звездами, автомобиль летит по прибрежью, мадемуазель Ларош кивает шляпой, и, кажется, она говорит: «Скорее, шибче, шибче!» Они все летят, ему весело, куда б они ни залетели. «Не бойся, – говорит она, – все равно тебе недолго жить, тебя скоро хватит кондрашка, condraschka russe, в твоей стране белого медведя. Не все ли равно? Ты погибший человек. Шибче!» И правда – не страшно, если и свернут шею.
Что будет дальше, он не успел придумать, потому что вошел дядюшка. Он был бледен и худ.
– Илья, – сказал он, – лошадей и счет, живо. Густав, – он говорил сухо, как трещотка, – прекрати свои оргии, достань мне дорожный каскет и будь готов: через полчаса мы едем.
– В Ниццу?
– Да, вот именно, – дядюшка злобно поежился. – Вот именно в Ниццу. Очень кстати. Дядя окружен врагами, оплетен интригами, один воюет с целым обществом, – дядюшка патетически ударил себя в грудь, – а мы разъезжаем по Ниццам, по загран-ниц-цам!
Густя похолодел. Нетвердо он спросил:
– Что… провалился? На выборах?
Дядюшка вскочил:
– Не смей употреблять мерзкого слова! Против меня велась кампания… был комплот. Понимаешь? И изволь сейчас же укладываться, бросить всякие нелепые мысли о поездках и тому подобное. Я не миллионер.
– То есть… как? Ты же обещал?
Дядюшка был сух, непримирим. Он твердил упорно, что, когда дядя опутан сетями козней, нечего племянникам ездить – и он не миллионер. Тогда Густя пришел в ярость:
– Ну, так я не уеду отсюда, понимаешь? Буду здесь сидеть, пить, пока ты мне не дашь денег. Понимэ?
Дядюшка вскочил. Он что-то ворчал у себя в номере и переодевался. А Густя пил, стучал по столу и по временам выкрикивал:
– Хамы! Взяточники! Где у нас культура? Не уеду! Вот возьму и не уеду! Где мой друг? Где мой товарищ – европеец?
Когда Илья сообщил, что англичанин уехал, Густя огорчился:
– Изменник. Мелкая душа. А вчера уговорились… в Ниццу вместе едем. Мелкая тварь. Все равно я отсюда не тронусь. Не-ет, как хотите! Буду жить и не уеду.
Шатаясь, он подошел к окну. Шел дождь, уездная грязь на улицах казалась еще горше. Гнусные вывески лавчонок, три оборванца, городовой, наискось, за собором, острог и больница, похожая на тюрьму, клуб, непременный член, исправник и Гоголь на стене – мелькнули в голове на минуту. Густя вздохнул:
– Не поеду.
Через полчаса Илья вошел и робко сказал:
– Лошадки поданы-с. Дядюшка гневаются и сказали, что ежели вы тут останетесь, так они платить не будут нипочем-с.
– Хам, – ответил Густя.
– Не могим знать-с.
Густя помолчал и сказал тихо:
