— Што у него на уме? Раньше никогда не таился, не улыбался так.
Тревожно на сердце у Ксюши и радостно: мужиком стал Ванюшка. В голосе, в жестах власть появилась. Мужик.
Впереди безмолвная белая целина, неровная, в перевалах, в буграх. Лога завалены снегом, заглажены, еле приметны. Летом от села до самой поскотины стоят молодые берёзы. Невысокие, но кудрявые, и земляники под ними — красно. В березняке кричат дрозды, сороки, корольки, дятлы. Гомон стоит. А под берёзками ручейки. Они тоже вплетают свой голос в таёжную песню.
Вечерами, когда умолкают дневные птицы, горячий девичий шепот слышится под берёзками.
Сейчас тишина. Снег завалил берёзки, только самые маковки видно. Заяц выскочил чуть не из-под самых ног. Подпрыгнул. Заблестели облитые солнцем снежные брызги. Заяц кувыркнулся через голову и помчался к селу. А там его парни встретили: «Ат-ту, косого, ат-ту». Рванулся в сторону заяц — белый комок на белой равнине, — кругами пошёл и исчез.
Ксюша шла широко, размашисто. На плече курчек. Широкая голубая юбка незабудкой на снежной равнине. Батраков Устина нагнала в пихтачах. Коротконогие, брюхатые кони-снеготопы ползли на брюхе по пухлому снегу, огребаясь короткими ногами. Не скакали, не шли, а ползли; не бились, как бьются в снегу обычные лошади. Передние — без упряжки. Только бы промять первый след. За ними идут лошади с пустыми дровнями. Снеготопов не понукают, не гонят, а как невест уговаривают: «Но, милые, но…» Не требовательное ямщицкое «но-о-о», а короткое и ласковое: «Но, родимые, но».
Обогнав снеготопов, Ксюша стала спускаться к Богомдарованному. И здесь ей навстречу неслось:
— Но, соколики, но…
Показался Егор на лыжах, а за ним лошади — снеготопы с Богомдарованного.
— Здорово-те, Ксюшенька. Нонче тебя на прииске и не ждут, — по привычке замял шапчонку в руках.
— Не ждут? — посуровела Ксюша. Прибавила шагу. — Верно кресна сказала: «Лежебоки — и всё тут».
Ещё быстрей заскользила по промятой дороге под гору.
Прииск не узнать. Землянки и избы завалило по крыши. Торчат среди белой равнины чёрные столбики труб, а местами и их не видно, прямо над снегом стоят султаны дымов. Прямо из снега выныривают люди. Протоптали дорожки к конторе, к шахте, к магазину, к промывалке. Бежит вода по колоде, и первые бадьи золотоносных песков уже выданы на-гора.
Ксюше стало неловко за «лежебоков». И чтоб скрыть смущение, закричала:
— Здравствуйте, Федор, Вавила, Тарас! Соскучилась я. Аграфена! Где мой гребок?
— Здравствуй, хозяйка. Проверить пришла? — усмехнулся Тарас.
Слёзы блеснули на глазах у Ксюши. Словно стена поднялась между ней и товарищами. Припомнился и Егор с шапкой в руке. Тогда думалось — жарко Егору. Сейчас поняла — по привычке снял шапку Егор: хозяйка ему повстречалась.
Хотелось крикнуть: «Я же такая, как прежде!»
Но не крикнула. Поняла: не поверят. Не жила теперь Ксюша вместе со всеми в землянке, утром не шла на работу, а приезжала в нарядной кошеве. И не каждый день приезжала. «Неужто старого не вернуть?»— подумала Ксюша. И ответила сама себе: «Нет, не вернуть».
Раньше на промывке работали четыре человека, а сейчас Ксюша — пятая. Пятая только мешала работать.
Ксюше хотелось, чтоб Аграфена, как прежде прикрикнула на нее: «Опять рот разинула, Ксюха? Греби! Я за тебя робить не стану». Так захотелось, что Ксюша нарочно упёрла гребок поперёк колоды. Бугром вздулась порода возле гребка. Чувствовала Ксюша, как сбился ритм работы на промывалке, вхолостую заскребли гребки по колоде, и с волнением, как ласки, ждала Аграфениного окрика.
Нет, не крикнула Аграфена — перешла на другую сторону промывальной колоды и молча начала разгребать кучу породы. Ксюшин гребок мешал, спруживал гальку. Она горбом росла впереди гребка. Аграфене одной не управиться. Лушка подошла к ней на помощь, и теперь Аграфена разбивала породу в головке колоды, а Лушка обводила гальку вокруг Ксюшиного гребка. Ксюша всё отмечала: «Ишь, Лушка, губы поджала, даже не взглянет. Нет штоб сказать, убери, мол, гребок, мешает. Видно, Вавила так её научил». И услышала:
— Посторонись, Ксюша, малость. Я разгребу породу. Эво што гальки-то набуровило, — заискивающе просила Аграфена.
— Без тебя разгребу. Не лезь, — озлилась Ксюша. Дрогнули Аграфенины губы. А у Ксюши сильней вскипела обида.
«Нарочно хотят показать: чужая, мол, ты. Шпыняют, как тётка Матрёна. Только не бьют. А эта кусает больше всех… — Ксюша исподлобья оглядела Аграфену. — Правду Ваньша сказывал: смеются они надо мной, зло затаили… Был бы Михей жив, не дал бы меня в обиду».
Ксюша посмотрела на пригорок, где под березками насыпан холмик земли. Но сейчас и его не видно. Снег укрыл могилу Михея.
Тихий звон ямщицкого колокольчика донесся с горы. Все ближе, громче. Кони вязли в рыхлом снегу, шли неровно, рывками, и колокольчик то исступленно, неистово заливался, то умолкал, захлебнувшись. Наконец совсем умолк. Скосив глаза, Ксюша увидела, как от кошевы прошёл к работам невысокий человек в чёрном нагольном тулупе и городской шапке из черного каракуля. Остановился у обледенелого шурфа, заглянул в его чёрную пасть.
Ксюша, неожиданно для самой себя, оттолкнула Аграфену.
— Пошто заняла моё место? Уходи.
Аграфена молча посторонилась. Эта безропотная покорность сильнее рассердила Ксюшу. Но ещё больше обескуражил шепот товарок, работавших на бутаре:
— Господи! Змеюкой Ксюха-то стала.
— Токмо в зубы не тычет.
«Што-то сейчас стрясется, — подумала Ксюша. — Аль ударю кого, аль разревусь. Может, лучше убечь?»
— Эй, барин, поберегись, — раздался насмешливый голос Федора. — Свалишься в шурф и поминки справляй.
— Зубы не скаль, а скажи, где я могу увидеть вашу хозяйку? — ответил приезжий.
— Хозяйка на промывалке. Эй, Ксюха, барин к тебе.
То ли от этого веселого окрика, то ли от прежнего теплого «Ксюха», а не хозяйка, комок в горле стал исчезать.
— Тут я. Аграфена, стань за меня, — шагнула навстречу, довольная, что можно на время оставить промывалку. С любопытством оглядела невиданный мех на шапке незнакомца — в нашей тайге такого зверя нет, — чёрные усы с концами, загнутыми, как полозья у саней. Хмыкнула про себя озорно: «Целоваться зачнёт, все глаза повытыкат», и потупилась, встретив колючий, пристальный взгляд гостя. Сказала:
— По делу надо к Ивану Иванычу, а его сёдни нет. Так вон Вавила. Он лучше меня дело знат.
Приезжий удивился заляпанной глиной кацавейке, грязным потёкам на лице хозяйки.
— Простите, но мне нужно говорить лично с вами. В конторе гость, сбросив тулуп, поклонился учтиво.
— Разрешите представиться: Николай Михайлович Горев. «М-м… м-м… Ч-чёрт её знает, как себя с ней вести. Назвать чин, сообщить цель приезда?..»
— Сударыня, нет ли у вас свежих газет? Проклятый буран держал меня две недели на каком-то расхристанном зимовье. Две недели я совершенно оторван от мира.
— Газеты? У Иван Иваныча где-то были, — и закусила губу, вспомнив, что Иван Иванович и Вавила показывали газеты не всем.
«Ага. Почта сюда газет не возит. Откуда же они? Но как все-таки держаться с ней, чёрт возьми? Утащить за овин такую — это я понимаю, но говорить с ней…»— Увидел медвежью шкуру и оживился:
— Какая великолепная шкура! Кто вам её подарил?
— Сама.
— Вы хотите сказать, что сами убили медведя?
— А кто же? Белковала да чуть не свалилась в берлогу. Взревел медведь и на меня вздыбился. Аж в глазах красно стало. Я с перепугу-то ствол ему в пасть. И пальнула. Вот шкуру сымать на морозе — дядя Устин помогал.
Горев подошёл к окну, прислонился плечом к косяку. Вспомнил, как полковник, потрясая письмом, кричал:
— Читайте, читайте, Горев. — Какой-то доброжелатель предупреждает, что на прииске Богомдарованном рабочие ведут с хозяйкой переговоры об артели. И хозяйка готова уступить. Это социалисты! Понимаете, ротмистр, что значит в наше время такая артель? Кругом прииски. Заработки рабочих от силы рубль в день. И вдруг артель. Заработок шесть-семь, а может и десять рублей за смену. Искра в пороховую бочку. Поезжайте немедленно. С хозяйкой — мёд, с остальными — даю вам карт бланш.
…На крыльце послышался шум. Торопливые шаги. Хлопнула дверь. Егор закричал ещё от порога:
— Ксюха! Свобода! Царя-то коленкой под зад! — Шапка у Егора набок. Потные, волосы прилипли ко лбу. — Езжай скорей на село. Я лошадь твою пригнал. Там Аграфена, Вавила ждут тебя. Я следом за вами…
— Господи! Што такое стряслось?
Ксюша сорвала с гвоздя шаль, кацавейку. Выбежала в сени. Егор кинулся следом, но сильная рука жандармского ротмистра Горева схватила его за шиворот.
— Стой! Как про царя говоришь? С-сволочь! Имя?
От удара лязгнули зубы Егора. Он упал.
А от крыльца в это время отъехала кошева. В ней сидели Вавила и Аграфена. Ксюша стояла впереди и размахивала вожжами над головой.
