— Друзья мои! Мы должны воевать до победного, конца. Отстаивать нашу землю, нашу свободу наконец, — все больше и больше раздражался Ваницкий.
Кирюха не унимался.
— Народ-то шибко супротив войны! Да кака така свобода? Ни земли тебе, ни роздыху, и воюй?
Перед самым отъездом Ваницкий горячо поспорил в комитете с представителем большевиков и в заключительном слове, пользуясь поддержкой председателя, высмеял его, как мальчишку.
— Уважаемый коллега говорил об антагонистических противоречиях! Я согласен: между рабочими и предпринимателями есть некоторые недоговоренности, взаимные недовольства. Взаимные. Я подчеркну это. Но говорить об антагонизме в деревне — значит сознательно сеять смуту. Коллега слесарь грамоту знает плоховато и, конечно, не читал трудов наших сибирских ученых. Сибирская деревенская община, с океаном неосвоенных земель, имеющая табуны лошадей, не может иметь противоречий. Только лодырь, телепень, лежебока будет голоден в сибирской деревне. Твердо уверенный в этом, я вижу будущее в деревенской общине.
И вот деревня бурлила на сходе, требовала земли, лошадей. Требовала кончать войну! Это было неожиданно. «Надо что-то ответить. Надо приглушить беспокойство. Хотя бы на время».
И Ваницкий нашелся.
— Друзья мои! Граждане крестьяне и приискатели! Не будем откладывать дело до созыва Учредительного собрания. Начнем действовать сразу. Сегодня. Пишите заявления о своих нуждах, я отвезу их в комитет и что возможно… не дожидаясь созыва… За наше единство, братцы, ур-ра!..
— Ур-ра-а-а!
— Ур-р-ра-а! — кричал и Иван Иванович, размахивая шапкой над головой. Он не стыдился, плакал, подталкивал Вавилу плечом. — Не зря мы… на каторге. Ты хоть слово скажи… Про радость нашу… Свободу… А про войну, про землю сразу нельзя. Скажи про Учредительное собрание. Я бы сам… Не могу…
— Да, надо что-то сказать, — пожав руку Ивану Ивановичу, Вавила начал протискиваться к крыльцу. Его мучило сомнение: почему весть о революции привёз Ваницкий? Чему он радуется? Почему красные банты у Устина, у Кузьмы? Но раздумывать некогда. Приискатели кричали вокруг:
— Вавилу… Вавилу послухаем.
— Товарищи! — забравшись на крыльцо, Вавила поднял высоко над головой кулак. — Товарищи! Не стало царя. Учредительное собрание… — а в голове неотвязная мысль что всю жизнь боролся против ваницких, устинов и вдруг вместе с ними? Он замолчал. Но народ ждал его слова, и Вавила запел:
Смело, товарищи, в ногу…
Федор, Тарас, Ксюша, Кирюха, Иван Иванович подхватили:
Духом окрепнем в борьбе.
Песня звучала все громче. Вавила с радостью видел, что подпевали ещё несколько человек, совсем незнакомых, и старался запомнить их. Увидел растерянное, злое лицо Ваницкого. Он старался перебить поющих, требовал тишины.
Вавила теперь знал, что надо делать. Когда песня кончилась, он, не надевая шапки, заговорил:
— Дорогие товарищи! Народ победил. Гражданин Ваницкий сказал, что власть наша. Так возьмем её, и будем сами, своими руками, строить свободную, новую жизнь.
Говорил горячо, торопливо. Казалось, не слова, а огонь бросал он своим товарищам. Даже угрюмые, бородатые кержаки светлели, одобрительно кивали, подталкивая друг друга.
Вавила торжествовал.
— Дорогие товарищи! Разойдемся, обдумаем, выберем свой рабоче-крестьянский Совет, и…
Ваницкий шагнул вперёд, встал рядом с Вавилой, обнял его за плечи и крикнул:
— Ур-ра-а-а… Мужики! Правильно сказал гражданин Вавила. Сейчас же изберем комитет общественного порядка.
— Не комитет, а совет, — крикнул Вавила.
Ваницкий развёл руками и рассмеялся:
— Не все ли равно. Как говорят в народе: «Хоть горшком назови только в печь не ставь». И зачем ждать. Свободу берут немедленно. Правильно я говорю?
— Правильно, — поддержали все, даже Федор с Кирюхой.
— Мужики! Тише, тише, — просил Ваницкий. — Предлагаю избрать граждан справедливых, богобоязненных, уважаемых всеми. Трех хватит?
— Хватит.
— Так вот, Кузьму Ивановича, Устина Силантьевича и…
— Вавилу! Вавилу!
— Друзья, ур-ра комитету!
— Ур-ра-а…
Приветливо улыбаясь, Ваницкий пожал руку Вавиле.
— Поздравляю, с избранием, с народным доверием. Вы большевик? Надеюсь, правильно поймёте животрепещущие задачи революции. Учтите, идёт война с немцами!
— Крестьянину и рабочему война не нужна.
— Спорить не будем. Обдумайте хорошенько, не бейте ножом революцию в спину. Вы слышали о Григории Ивановиче Петровском?
— Депутате четвертой Государственной думы?
— Именно так. Большевике. Члене большевистской фракции в четвёртой Государственной думе. Так вот, с-сударь вы мой, Петровский сейчас председатель комитета общественного порядка в городе Якутске и комиссар временного правительства по Якутской губернии. Ему помогают Орджоникидзе и Ярославский. Эти фамилии вам известны, надеюсь?
Вавила растерялся. «Если Петровский комиссар временного правительства, то при чем тут Ваницкий? Что-то не то».
Подошел к Ивану Ивановичу. Шепнул:
— Соберите наших у Кирюхи. Потолковать надо. А я разыщу тех, кто пел с нами…
Ваницкий поднялся вновь на крыльцо.
— Граждане крестьяне! Граждане приискатели! Вам скажет своё вдохновенное слово Яким Лесовик, наш известный, любимый поэт!
— Батюшки, херувимчик какой, — умилённо вздохнула Арина.
Вавила не слушал Якима. Он искал тех крестьян, что пели с ним «Смело, товарищи». Нашёл четверых и отозвал их в сторону.
— Товарищи, надо обязательно встретиться.
— Знамо, надо.
— На кой ляд мне этот комитет, — взорвался Никандр, маленький, сухонький мужичок с красными слезящимися глазами. — Я сколь себя помню, всё чужую землю пахал да чужое зерно убирал. По мне — што царь, што Кузьма. Хрен редьки не слаще. Братцем меня называет. Ты мне землю дай, лошадей, а посля вот горшком и зови. Правильно говорю, мужики?
— Правильно. Земля — наипервейшее дело. Хрестьянину зарез без земли, — поддержал второй.
— Сколь Устин Кузьму ни кусал, а у Кузьмы всё боле ста десятин. — Глаза у Никандра красные: на фронте газом изъело, и кажется, будто он плачет. — Разделить нужно землю Кузьмы и других богатеев. Правильно говорю, мужики?
Захар сразу пошел наперекор. Щека у Захара пулей разорвана и зубы оскалены. На вид — злее всех. «Этот сейчас завернет, — подумал Вавила. — Видать, зол мужик. Насолили ему…»
А Захар тоненьким тенорком:
— Ты, Никандра, Кузьму Иваныча не замай. Кузьма перед богом заступник. — У новосёлов надо бы землю отнять. — И совсем неожиданно кончил — Нам, мужики, непременно надо большаков держаться, потому у них Ленин не курит и в бога верует шибко.
— Што мелешь, Емеля? — взорвался чернявый новосёл из Орловской губернии. — Мы с тобой на фронте одну вошь кормили. У меня на всю семью две десятины надела. Да нешто я тебе враг?
— Не про тебя мой разговор, — смутился Захар. — Я про других.
— Другие ещё хуже мово маятся. Вон взять Арона.
— Я вроде не про него, — и совсем растерянно: — Да вот нашенские мужики сказывают, понаехали расейские, так жить не в пример плоше стало. Мужики, поди, знают.
— Мне сдается, новосёлы тут вроде и ни при чем, — перебил Захара Савелий. Борода у него растет клочьями, будто собаки бороду рвали. А по глазам видно, — раздумчив Савелий. — Я грежу, надо правду искать. На фронте людишки отовсюду были и никто её, правду-то, в глаза не видывал.
А сход слушал Якима Лесовика.
Знамя победное…Знамя трехцветное…Знамя Российское…Знамя Христа.Вейся, трехцветное,Вейся, победное,Кровью кропленое,Знамя Христа.
— Ур-ра-а. ур-ра-а, — кричал в восторге Ванюшка.
— Истинно херувимчик! Как райская птица воркует. Верно, Ксюшенька?
— Верно, кресна, верно.
— Егора арестовали! Егора, — послышались — возбуждённые голоса.
Мохноногая лошадь упёрлась в людскую стену. На козлах растерянный солдат, в кошеве — связанный Егор, рядом с ним ротмистр Горев. Вокруг кошевы десятки разъярённых людей.
— Притеснителей в колья! Попили нашей кровушки! Хватит!
Горев схватился за револьвер. К кошеве протискался Ваницкий.
— Стойте! Стойте! — закричал он. — Гражданин Горев, что это значит?
— Везу бунтаря, Аркадий Илларионович.
— В России нет бунтарей. В новой России только свободные граждане, — и шепнул на ухо — В России революция, ротмистр. Царя больше нет. Не будьте ослом. — И вновь во весь голос — Именем революции приказываю отдать оружие. Вы арестованы. Симеон Устинович, отведите его в свой дом, — и наклонившись к развязанному Егору, приколол к его груди красный бант. Обнял. — Дорогой мой Егор, мой товарищ по таёжным скитаниям, ты последняя жертва произвола.
