— Я пьяна... — призналась Гд. — Ага?
— Иногда это с каждым случается, — сказал Иванов.
Он понял, что в нем когда-то, так и не родившись, умер музыкант. Но раньше он этого не замечал.
— Хм! — Она еще могла иронизировать, это иногда спасало их отношения. — Бросил бы ты меня, ... — она добавила уничижительное слово и выжидательно замолчала.
— Очень точно, — не удержался он.
Не надо было этого делать, хотя бы из-за уважения к ней, к их многолетней дружбе.
— Не бойся... — жалко и бессмысленно улыбнулась.
Ресницы обиженно дрогнули. Он тихо выругался. Сегодня ей хотелось чувствовать себя униженной. Но после пятой рюмки она иногда становилась агрессивной, и с ней надо было уметь ладить.
— Я давно тебя бросил, — сказал он и пожалел как о свершившемся деле.
— Повтори, мне послышалось? — Она оторопела. Ей желалось услышать другое.
— Бросил, — повторил он.
Она резко повернулась, а потом схватила его за ворот и приблизила глаза, он почувствовал запах ее пудры и то, как трещат нитки на его рубашке. У нее были сильные руки врача-практика.
— И все же?.. — глухо произнесла она.
— Ты порвешь рубашку, — напомнил он.
Пианист наконец сделал переход, и публика зааплодировала.
— Плевать!
— Пни его в мошонку, — сунулась ее подружка.
— Пошла к черту! — Она не удосужилась даже повернуться. — Вот что, — повторила она. — Не ври! Хоть сейчас не ври!
— Я тебя не учил этому, — примирительно сказал он, она всегда его подозревала неизвестно в чем, — только отпусти меня.
— Ты бы мог быть и другим, хотя бы сегодня... — Она заплакала. Слезы закапали на стойку. Иванов под локоть ей сунул платок, и она пользовалась им, как кочегар — громко и со вкусом, попеременно очищая то одну ноздрю, то другую.
"Пожалуй, она чему-то научилась за эти полгода", — решил он.
— Ну что мне для тебя сделать? — спросил он. — Ты ведь никогда не претендовала на мою свободу.
Она мотнула головой:
— Теперь... теперь я держу себя в строгости. Хочу стать ино... ино... — она запнулась, сглатывая слезу, — инокиней...
Он равнодушно пожал плечами. Она все равно поймет по-своему, вывернет, как удобнее, схватит не с того бока, спорить бесполезно. Но спасать он не намерен. Он вспомнил, что с наивным чистосердечием делал это сотни раз с одним и тем же успехом, словно переделывал безнадежный механизм. Однажды это ему надоело.
— Глупо, правда? — спросила она между сморканием и очередным глотком алкоголя.
— Пожалуй, тебе хватит... — сказал Иванов.
— Я знаю, что там навсегда усмиряют плоть... — произнесла она так, словно жертва совершилась.
"Хорошо бы..." — подумал Иванов.
— А ты знаешь, как это делается? — голос ее сделался мстительным.
— Нет, конечно, — ответил он, вздохнув.
Она перестала плакать.
— Розгами...
Он тихо засмеялся.
Человек рядом удивленно взглянул на них.
Подружка Гд. весело пояснила:
— После этого сам батюшка проверяет качество плоти... Хи-хи... — Большой рот захлопнулся, как оранжевый капкан. Она держалась так, словно они были в сговоре, а теперь Гд. стала ее предавать.
Гд. неуверенно улыбнулась, глядя, как собака, ему в глаза.
— Ну-у... вот видишь... — примирительно сказал он, — вовсе не обязательно... — он не добавил слова "плакать", — не обязательно всех ругать.
— Прости, — попросила она, — прости меня...
"Сколько это еще продлится?" — устало подумал он.
Момент, когда умолк саксофон, Иванов пропустил. Барабанщик в конце с нарастанием сделал так: "Ту-ту-ту-у-у... Бум-м-м!" Пианист встал и поклонился, откинув несуществующие фалды. Контрабасист скромно отступил в глубь сцены и прислонил инструмент к стене. Прожекторы погасли, темные углы слились с выпирающими ступенями, и только кто-то из посетителей, скользнув на сцену, одним пальцем стал подбирать на рояле "чижика-пыжика". Артисты устанавливали низкую ширму и высокие стулья. Потом снова включили свет. У них в руках оказались куклы: обезьяна и какаду. Под гитару исполнялось танго.
— Вы спрашиваете, свинг в джазе? — Саксофонист присаживался рядом.
— Я? — удивился Иванов, оглядываясь на кого-то третьего за спиной.
— Ну не вы... — согласился он устало. — Очень просто: легкость, свобода, покой, или когда сливаешься с барабанщиком... Да, именно... — заключил он, подумав, словно только что пришел к какой-то мысли, и размазал слезу по щеке. — Но такое случается раз в сто лет, а ты помнишь этот день и вспоминаешь его, как... как последний свой день рождения. Вот это и есть свинг. Но я вам этого не пожелаю...
— А сейчас? — покосился Иванов, ему было интересно.
Воспаленные веки непрерывно наливались влагой. Движения артистов были пластичны, а игрушки в их руках казались живыми. Артист с обезьяной все время помогал себе лицом. Он был очень внимателен. Станцевали цыганочку, и у мартышки появились большие разукрашенные губы.
— Просто вы не понимаете, — сказал музыкант. — Никто не понимает...
Артист вещал за двоих.
Какаду выкрикнул:
— Санкюлоты! Ха-ха-ха!!!
Обезьяна ответила:
— Скоро они станут реликтом!
— Почему же?
— Потому что так решили клерикане!
— При этом одного не отличишь от другого!
— Только по паспорту!
— И по усам!
За сценкой последовала ламбада.
— А в промежутках надо пить? — догадался Иванов.
Музыкант бесстрастно кивнул. Пот блестел у него в складках лба и на кончиках волос. Он был слишком стар или хотел казаться старым, чтобы врать и вызывать сочувствие. Гд. всегда нравились пожилые мужчины. Наверное, он понимал это. Ей льстили его ухаживания, — как сухие осенние листья, слишком грустные, чтобы не собрать их в букет. Без всяких сомнений, он готов был хорошо относиться к любому собеседнику за стойкой бара, готовому поставить угощение и быть внимательным слушателем.
— Правительство выпустило черта! — верещала мартышка.
— Какого?
— Под названием "западный национализм и конституция"!
— Что у вас с глазами? — спросил Иванов.
— Не ваше дело. — Он прихлебывал водку, как пиво.
Косые бачки, тонкие, в ниточку, усики и платок на шее делали его похожим на неудачника-жиголо со старомодными манерами.
— Самый безвредный напиток, — вызывающе сказал саксофонист, кивая на рюмку.
— Не обольщаюсь, — согласился Иванов и удостоился загадочного выражения водянистых глаз, может быть, потому что к саксофонисту все время подходили. Кто-то хлопнул по плечу: "Сыграешь еще, Жека?", "Старик, ты сегодня — класс!" Высокий, куполообразный череп с желтыми пятнами, нос, перебитый в двух местах: в переносице и ниже — так что напоминал латинскую S, широкие, мосластые запястья, — рыжий сатир с установкой на дружеское равнодушие, — он внушал уважение.
— Ладно, — сказал Иванов, — а приставать к чужим женщинам...
Лицо музыканта осталось невозмутимым, и Иванову это даже понравилось.
— Женщины... — сказал саксофонист и сделал широкий жест в сторону зала (он дарил его), — разве они знают, чего им надо?
— Не знают, — согласился Иванов. — Ну и что? — Ему не хотелось уступать.
Подружка Гд. бросила на них тревожный взгляд.
— Больше скажу... мне... в общем-то... ха-ха... — Он закрыл один глаз и объяснил: — Когда тебе наплевать... Понимаете?
— Понимаю, — примирительно сказал Иванов, но по лицу понял, что объяснение не удовлетворило.
— ...когда тебе наплевать... ты ведь уже не участвуешь в их игре... ясно?! Ты уходишь! Куда угодно, хоть на Луну. Ты ведь все по-настоящему понимаешь, и поэтому тебе наплевать. Вот в чем дело! Ты сам по себе, хотя они почему-то всегда должны быть рядом. Нет, я без них не могу. Куда денешься?! Одиночество не по мне. Только однажды обнаруживаешь, что тебя отвергают, а это уже никуда не годится, и тогда ты понимаешь, что по-настоящему стар!
— Здорово! — искренно сказал Иванов.
— У тебя большое сердце, — саркастически заметила Гд., отрывая голову от стойки.
— Здорово? — переспросил с недоверием, не обращая внимания на ее реплику. — Ха! Но при этом знаешь, что ты кретин!
Наверное, он регулярно это делал: заводил разговоры, чтобы посплетничать о самом себе. Что-то в нем было мазохистское, кроме неподвижных воспаленных глаз. Возможно, он так изучал этот мир и даже имел собственную точку зрения на мироздание и явно начитался философии здравого смысла. Несомненно, он подозревал что-то большее, чем выкладывал.
— Неплохо, — кивнул Иванов, — очень звучно.
— Но никогда не можешь обходиться без них! А это? — Он прихлопнул стаканом о стойку, и бармен оглянулся. — Самое верное. Как, старый друг, правда ведь?
— Правда, — кивнул Иванов. — Как собака...
— О! Потому что она не предает.
— Когда тебе хочется, — согласился Иванов.
