— Что? — переспросила она, встрепенувшись.
Оторвалась от плеча. Скосилась в изумлении: неужели его снова удалось разжалобить?
Тщетно искать в его поступках мудрость, а в ее словах — закономерность. Но долготерпения в достижении цели ей никогда было не занимать. Иные мужчины стоили ей нескольких лет жизни.
— Нет... — музыка полностью завладела его вниманием, — ничего...
Он захотел казаться веселым и независимым. Музыка призывала, к чему? Не мог понять. К тому, чего реально не существовало в каждом, но что объединяло всех в этом зале и заставляло слушать.
— Ты разбил мою судьбу!
Он с минуту бессмысленно смотрел на нее. О чем это она?
На этот раз она была по-пьяному серьезна.
— Я тебя прошу... — Он отвлекся не на смысл ее фразы, а скорее по привычке, слушая темпераментный голос. Мужчины ловились на это, как глупые бычки на голый крючок.
Больше, чем мог, он не вправе от нее требовать, она просто не поняла бы. Однажды он попробовал объяснить, чего от нее хочет, — вышло слишком заумно. Она сообщила, что он идиот и спать больше она с ним не будет. Почему она возмутилась, он так и не понял — не надо было быть наивным, она этого не любила. Играть — пожалуйста, в кого угодно, но только не в ротозея.
— Миль пардон... — Она поняла, вовлекаясь в новую игру, она всегда была хорошей актрисой.
Никогда и ни в чем больше не пытался ее переделать. Относился как к веселой спутнице и подарил ей слишком красивую, беспечную мечту о богемной жизни. Самому жаль. Какая из женщин физически будет твоей последней? Ты всю жизнь этого боишься, думаешь обмануть себя.
Она только покачала головой: "Все равно я от тебя не отстану..."
Подружка Гд. громко заметила, перекрикивая оркестр:
— ...достал, потому что не встал... — наперекор чьему-то предостерегающему жесту.
Саксофонист сосредоточился, как минер. С каждым новым обертоном он все больше заглядывал в себя. Мокрое лицо становилось все более отлученным от пьющих и курящих людей. Он то закрывал глаза, то выпучивал их перед собой. Иванов испугался: так он, пожалуй, вывернется наизнанку и превратится в колодника, и тогда можно считать, что все окружающие свихнулись. Казалось, что он плачет вместе со своей музыкой и инструментом.
— Нет, этот-т-т был особенным: совсем без денег, — ожесточенно произнесла подружка.
Похоже, она жила по программе: ясли, школа, бар, этот саксофонист, кладбище.
— Ну да? — кто-то саркастически удивился за спиной. — Ап-чхи!
Иванов оглянулся. Артист-чревовещатель с куклами в руках удалялся в уборную: "Как же, как же... ап-чхи!" — словно отозвалось с другой стороны.
У него была легкая, подпрыгивающая походка и маленькая сухая голова с большими плоскими челюстями. Следом шла его ассистентка, при каждом шаге совершая задом лишнее движение, которое так нравится мужчинам. Может быть, поэтому он заставляет ее носить брюки. Впрочем, и самое скромное платье здесь вряд ли бы помогло.
Вспыхнул желтый свет, и подружка Гд. стала походить на ожившую мультипликацию: слишком большой, искаженный страстями рот и слишком безвкусно выкрашенные в черный цвет волосы. Иванов не мог только вспомнить, из какого фильма, но явно из того, где никто никогда не сидит на месте.
— Пьянство позволяет ощутить свое скотство... — призналась Гд. — Не правда ли, милый?
"Слишком поздно понимать", — подумал он и промолчал.
Она поменяла тактику — состроила мордашку, одну из тех, что звалась у нее дурачеством: "Посмотри, я вовсе не злюсь на тебя, не злись и ты".
— За всех тех, кто не может писать стоя! — парировала ее мультфильмовская подружка. — Никогда не пей натощак, друг мой!
Скорбное лицо состарившейся девушки — от алкоголя, по утрам словно посыпанное угольной пылью. Она непрерывно жеманничала с барменом и маленьким соседом справа, который похвастался:
— Во время кризиса в Ираке я продал три миллиона противогазов и миллион респираторов...
— Максович! — вырвалось у нее. — Так вы богаты?
— Нет, нет, что вы! — испугался он, бросил взгляд по сторонам — не прислушиваются ли?
Ему никто не завидовал, в нем было полтора метра роста, круглый животик и паучьи ножки.
— Значит, так, — сказала она, глядя на торговца противогазами, — я своему покупаю обувь таким манером: выберу модель, померяю и беру на три размера меньше. Ну и мужики пошли!
— Ко мне это не относится, — похвастался торговец, — у меня не ноги, а лыжи.
— Вот это да! — воскликнула она.
— Не верите?
— Нет, естественно... — И, обернувшись к Гд.: — Они, когда Христа распяли, им это понравилось...
Иногда в ее поле зрения попадал Иванов и господин, который ее оборвал два раза и который, прислушиваясь к ней, если не цедил из стакана, то непрерывно манипулировал спичечным коробком. Коробок словно прилипал к ладони и двигался сам по себе. По виду он был кем-то средним между иллюзионистом и карманником. Музыка ему тоже нравилась. Его задумчивая сигарета, забывшись, превращалась в столбик пепла.
Иногда у подружки Гд. становились плаксивыми глаза, словно она чего-то не понимала. Задумалась: "Теперь и две тысячи зелененьких — не деньги!"
— По-шел, по-шел, — отреагировала на чье-то мимолетное ухаживание. — Пошел учиться на бультерьера! — и громко засмеялась.
У нее оказался кривовато-провалившийся рот.
Иванов вспомнил: она числилась замужем за человеком, обычно мрачным за столом, но который воодушевлялся, заговаривая о собаке: "Вот когда у меня был... дог...", помогая себе оживать, утонченно жестикулируя, и тогда казалось, что это единственное светлое время в его биографии.
Иванов взглянул на Гд. Таскать с собой человека, от которого ты выгодно отличаешься, не боясь попасть в переделку, — это уже что-то значило, он надеялся, не самое худшее для женщины — быть чьей-то игрушкой. "Нет, — решил он, — похоже, они забавляются". Он раскусил ее прежде, чем она снова открыла рот.
— Ты ведь не бросишь сегодня меня, ага? — спросила, качнувшись.
— Не брошу, — великодушно пообещал он, не очень вдаваясь в суть вопроса.
— Поклянись, — сказала она.
— Левой рукой, — согласился он и поднял ладонь. — К правой я питаю недоверие.
— Пф! — она недоверчиво фыркнула, презрительно втянув щеки и прикрыв для острастки глаза. — С тебя станется... Но ты... Но ты... Я же знаю-ю-ю... — не поверила.
— Правая мне нужна для работы, — пояснил он, чувствуя, как к губам подбирается улыбка.
— Странно... — неудовлетворенно протянула она, — я всегда от тебя завишу, всегда мне кажется... — она обстоятельно изучила кончиком языка разрушенную пломбу в зубе, а потом — обветренную губу с шелушащейся кожей, — ...ты выложишь что-нибудь такое, о чем я и не догадываюсь... Почему так? М-м-м? — слизнула остатки помады. — Когда я от тебя отделаюсь?!
Старая песня. Пьяные откровения, от которых она, трезвея, искренне открестится. Не мог же он объяснить, что мироздание необязательно понимать через постель. Но она по-другому не умела. Мужчины были в ее жизни проводниками. Кого она искала? Явно — не его. Теперь же, чтобы нормально рассуждать, ей надо выспаться. После сна, ванны и чашки крепкого, как вар, кофе она была готова к новым подвигам.
— Все равно правильно, — вдруг согласилась она и уверенно засобиралась. — Пошли ко мне?
Он посмотрел за спину, в зал, и нехотя объяснил:
— Меня ищут...
Он сказал то, о чем не хотел думать и о чем забыл, слушая саксофониста.
— Твой сын... Я знаю... — произнесла она, скорбно сдвинув брови.
— Он... он уехал, — поспешно возразил Иванов.
Он не мог просто сказать: "Ты знаешь, я полюбил другую". Он ждал в себе какого-то внутреннего толчка — его не было.
— Неважно, — произнесла горестно. — Дима... — От желания услужить она почти протрезвела.
— Я не хочу говорить, — предупредил он ее, и она чуть-чуть обиделась.
Теперь саксофонист играл с закрытыми глазами. Он неритмично цедил музыку, словно перешагивал через пару ступенек то с правой, то с левой ноги, не намечая остановок, как будто это понималось лишь когда сознание приобретало новый опыт. Через перегиб отчуждения. Через бритвенный край. Словно не существовало ни зала, ни людей в нем. От края сцены, как от бессмертия, его отделяло полшага. Иногда, когда мелодия взлетала, он делал резкое движение корпусом, не меняя положения ног. Но по-прежнему казалось, что дыхания у него в избытке, словно у хорошо отлаженных мехов. Лишь в те моменты, когда должна была следовать пауза, он делал невероятное: находил то единственное, что совершенно не ожидалось, и у публики перехватывало дыхание.
— Я пьяна... — призналась Гд. — Ага?
— Иногда это с каждым случается, — сказал Иванов.
Он понял, что в нем когда-то, так и не родившись, умер музыкант. Но раньше он этого не замечал.
