На следующий день в кессоне Кошич сказал уже не нам, а прямо самому Виталию Антонычу:
— Я ведь не от личного к вам недоверия. Так расчеты показали. Мало ли встречается нечестных людей? Но бывают и ошибки. И у вас и у меня могут быть.
Мы знали: вчера вечером Кошич хотел взять свое заявление обратно, без объяснения почему. Но ревизор отказал: «Виноват. Теперь уж я обязан закончить проверку».
Виталий Антоныч поморщился:
— Ошибки, конечно, бывают у каждого. Гадкая, черная подозрительность — далеко не у всех. А мужества, кажется, только вам одному не хватает. Вдумайтесь. Вот вы меня, старого человека, затеяли изобличить в подлостях, вывести на чистую воду. Мастеру-старику, видите ли, незаконную премию от родного государства сорвать хотелось. Бывает и так, рвут, конечно. И старые и молодые. И надо со свету сживать таких. Но знаете ли вы, что нет для честного человека более тяжкой и страшной обиды, как подозрение? И еще, для человека, который в ваши годы, юноша, сам голодал и ходил босый. Но верил, твердо верил, что зато новому, вашему поколению он завоюет светлую жизнь. Вам на это, оказалось, наплевать. Вы не потрудились не только с другими обо мне поговорить, вы и со мной не подговорили. Для вас человек — фамилия. Эх, юноша, юноша, откуда и как к вам это пришло? Бог с вами! За оскорбление вас привлекать я не стану. Я вам поверю, хотя вы мне не поверили. Но неужели вы камешки за пазухой всю жизнь свою будете носить?
Кошич было рванулся. И тут же сник, тихонько отошел в сторону, взялся за лопату.
Немного погодя он подошел к Тумарку.
— Вечером поедем кататься на лодке?
Тумарк поморщился, отрицательно мотнул головой: «Нет, не поеду». Но вмешался Виталий Антоныч, сказал:
— А почему бы? Езжайте, ребята, погода хорошая.
Кошич сразу заулыбался:
— Поедем!
И когда, закончив смену, мы поднялись наверх, в прикамерок, стояли там, задрав носы и ожидая, пока полностью выравняется давление воздуха и никаких пузырьков азота в крови у нас не останется, Кошич все еще улыбался. Не нам, а себе.
На пути к дому меня перехватила Шура. Такая, как всегда, красиво одетая и в туфлях на высоком каблучке. Из-под косынки аккуратные кудряшки. Но в лице страшное беспокойство. Под мышкой свернутый белый халат. Значит, убежала прямо от тележки.
— Костенька, можешь ты на минутку? Ой! Как только я тебя дождалась! — И потащила меня за рукав в переулок.
Мы сели у какого-то палисадника на скамеечке.
— Что случилось, Шура? Какая беда?
— Ой! Я к вам не могла… Маша и так, наверно, думает…
Вид у нее был совершенно подавленный. Сказала это и дальше от волнения никак не может. Кусает платок:
Когда я говорил Шахворостову, что Шура ходит к нам сколько ей хочется, — это было правдой. И Маша всякий раз, когда была дома, снова ее приглашала. Не очень горячо, не как самую дорогую подругу, но все же приглашала. С открытым сердцем. Маша вообще хитрить не умеет. Шура гостила не подолгу. Все кружилась возле Алешкиной кроватки, и пела ему «Куда бежишь, тропинка милая», и носила его на руках. А когда Алешка сам гостил у бабушки, почти не задерживалась. Немного посидит с Ленькой, походит по комнате, нахваливая нашу квартиру: «Как у вас замечательно!», поможет Маше поделать что-нибудь и убежит.
И вдруг: «Маша и так, наверно, думает…» Маша что думает, то и скажет! Я даже обиделся за Машу, хотя и видел, что Шура говорит сейчас просто какие попало слова, как всегда, когда она сильно волнуется.
— Костенька, что мне делать? Что делать?.. Шахворостов…
Мне все стало ясно. Шахворостов хочет на ней жениться, Шахворостов к ней ходит за «пеной». Но Шура не хочет, не может. Правильно! Не будь я прямо с работы, в грязном, я бы схватил ее за плечи и поднял, как один раз уже было: «Ободрись!»
— Да гони ты его от себя палкой! — закричал я.
Шура помотала головой.
— Костенька, он требует, чтобы я отдала все квитанции, по которым переводила деньги ему из Норильска. Или десять тысяч. Помнишь, я тебе говорила? А у меня никаких квитанций, никаких денег. Ну ничего, ничего!.. Я знаю, он боится, что я покажу эти квитанции. А у меня нет ничего. Я ведь только переводила. Все деньги, все эти проклятые тысячи, клал на свою сберкнижку мой муж. И уехал. С другой. И с квитанциями. И с книжкой… Я не знаю, может быть, он и остался Шахворостову должен эти десять тысяч. Но у меня нет ничего. Это было давно. И я ничего не знаю. Я забыла уже это все, я уехала оттуда, я работаю… Где я возьму десять тысяч? И так я старалась сделать все для него…
— Зря старалась! Ну чего ты? Сама же сказала: он боится этих квитанций. А дрожишь ты.
Но Шуру эго не успокоило.
Он хочет, чтобы я давала ему «пену»! Костенька, он хочет, чтобы я стала… Он всем говорит… А у меня с ним никогда не было, ничего не было!..
Я встал.
— Ладно, я сам что надо сделаю, у меня рука потяжелее.
Шура тоже вскочила.
— Костенька, так и у него ведь квитанции! У него они сохранились. Шахворостов отправлял посылки на мое имя. Если я не соглашусь теперь стать… такой, его на время… он покажет эти квитанции. Он сказал, если он сядет за спекуляцию, я обязательно сяду вместе с ним. Костенька, ну за что? Я-то за что? Мне никаких денег от этого не осталось, ничего. Я не знаю, почему тогда мне хотелось это делать, почему я получала эти тысячи… Сдавала в разные сберкассы, на разные книжки, мужу и той, с какой он потом уехал; брала облигации… Костенька, пусть будет у меня только одно вот это платье! На те деньги я ничего себе не купила! Я ведь зарабатывала… С деньгами те уехали… Костенька, я боюсь…
— Пустые все это угрозы, Шура, и ты ничего не бойся. Но «пену» эту самую, между прочим, брось.
— Костенька, нет! Я так не делаю. Я даже не знаю, кто так делает. Это Шахворостов думает, велит. Он говорит: мне надо было сразу на пиво поступать. Я даже сдачу всегда сдаю. Я не знаю, если у меня случайно что остается… Брошу, брошу!.. Ничего мне не надо, никаких пятаков! Буду лучше почтальоном работать, письма разносить!..
— Маша вчера мне сказала: тебя куда-то там в пароходство могут чертежницей взять.
Шура рывком повернула голову. Постояла как каменная. Что-то светлое и тут же совсем безнадежное промелькнуло в ее глазах.
— Маша?.. Нет, Костенька, я не могу тебе все сказать… Прости. Спасибо. Я как-нибудь одна…
Повернулась и пошла. На мягкой, песчаной обочине тротуара каблучки у нее подламывались, белый халат выполз из-под руки, концом тащился по земле. Я догнал Шуру, остановил ее у другого конца палисадника. Отвел чуть в сторону, к забору, чтобы не так оглядывались идущие мимо люди.
— Нет! Говори, Шура! Все говори!
Это было как приказ капитана. Шура хотела что-то возразить, но подчинилась. Проговорила вовсе тихо, но уже не запинаясь:
— Костенька, он сказал еще: если я не сделаю, как он хочет, он напишет твоему тестю Терскову и Маше тоже напишет, что я твоя… Он это сделает! А я не могу, чтобы Маша… Я этого никогда не думала, Костенька, я только… Так тяжело одной! Все — одной!.. Прости меня… Я уеду снова в Норильск. Пусть меня посадят там!
От Шахворостова можно было ожидать всяких штучек. Но такой подлости я не мог себе даже представить. Пиши он кому хочешь, хоть сам весь чернилами излейся, я знаю, Маша не поверит, ее со мной он не поссорит. Но каково, действительно, будет Маше, когда и родители начнут ей говорить такое? А Степан Петрович может сказать. Он видел, знает, что Шура, пока Маша была в Москве, ходила к нам каждый день! Да-а! Маша не поверит, Степан Петрович и Ольга Николаевна могут поверить. Потом мне с ними как? Шура бережет меня, бережет Машу. Но это ведь будет и о ней. Своя честь каждому человеку дорога. Если Илья захочет, чего-чего, а уж это он сделает, тут его не остановишь. И такой удар ничем не отведешь.
Маша не поверит… Но, как говорится, клевещи, клевещи, что-нибудь да останется…
И вот смотрю я на Шуру. Не знаю еще, чем и как я ей помогу, но знаю: уйди я сейчас, оставь ее вот здесь, у забора, одну, и обязательно сделает она глупость. Или согласится на требования Шахворостова, или уедет в Норильск. Для смелого решения у нее не хватит мужества. А Маша мне сказала: «Костя, ты ее поддержи…»
Стоит человек. Обманутый, запутанный. Чья-то бывшая жена. Стоит без всякого блеска в глазах. Даль ей видится: «пена», бритая голова Ильи, вся в ямках, дома на столе бутылки. И еще дальше — решетка в окне… Стоит, подламываясь на тонких каблучках, будущая временная жена Ильи. А для меня — Шура, Шаганэ… Красивая девушка. И сердечная. Хороший человек. Немного хитренькая. Неправду от себя никак не может прогнать. А в общем друг. Надежный друг. И я не могу такую оставить у забора одну. Она давно просила: «Костенька, не отдавай королеву!..» Сейчас уже не просит. Сама королевой меня защищает от «шаха».
Не знаю, как поступили бы вы. А я сказал:
