что «тотъ Яковъ Мержеретъ вместе с полскими и литовскими людьми кровь крестьянскую проливал и злее полских людей»[823]. За эту службу, надо думать, и получил капитан королевские пожалования на вотчины и поместья (см. выше). Впрочем, так никогда и нереализованные.
Еще один след второго пребывания в России Маржерета остался в документах финансовых ведомств и Казны. Правильнее сказать, множество следов, ибо имя «Якова капитана» («капитайна») или «Якова Ульянова» фигурирует там многократно. Это не забыли во Втором ополчении («...и награбився государские казны, дорогих узорочей несчетно, из Москвы пошол в Польшу...») и долго помнили при Михаиле Романове. Строго юридически обвинение несправедливо. Капитан ничего не брал сам: деньги, драгоценности, дорогие ткани, меха выдавались ему (как и Борковскому) в зачет жалованья «пешим немцам» по распоряжениям Жолкевского, Гонсевского и нередко в соответствии с решениями (пусть и формальными) тех или иных представителей правительства Семибоярщины. Но в глазах предводителей национально-освободительного движения Маржерет, давно знакомый многим из них по первому приезду в Россию, стал одним из олицетворений незаконных, преступных акций польско-литовского командования, действовавшего в противоречии и с августовским договором 1611 г. Выходило, что человек, всего пятью годами ранее защищавший не только особу государя, но и его сокровища, посещавший хранилища Казны, теперь ее расхищает. Помимо прочего, поражал масштаб выплат наемникам (по одному из подсчетов ок. 35000 тыс. рублей менее чем за год) и бесцеремонность: в оплату шло все, включая царские регалии и предметы церковного обихода из царской сокровищницы и митрополичьей казны. На следующий год в Москве узнали, что прибывшие в навигацию 1612 г. некоторые немецкие купцы пытались продать переданные им Маржеретом на реализацию «чарки и ковши серебряные, и ожерелья жемчужные, и жемчюг, и церьковное всякое золотое, и серебряное, и жемчюжное». Если к сказанному добавить практически абсолютную пустоту царской казны после капитуляции польско-литовского гарнизона в конце октября 1612 г., то набор мотивов и причин для яростного обличения Маржерета можно считать закрытым[824].
После отъезда из России осенью 1611 г. капитан предпринял еще две попытки поучаствовать в российских делах. В первый раз весной 1612 г. он собрал группу наемников с предложением службы тем властям в России которые воевали с силами Речи Посполитой. Новый поворот объясним. Рассчитывать на выгодный контракт у Сигизмунда III после взятия Смоленска и ухода главной армии из России в условиях роста недовольства королем и его политикой среди шляхты не приходилось. Тем более что король не рассчитался по всем прежним обязательствам (Маржерету, можно сказать, «повезло»: он получил жалованье «натурой» еще в Кремле). А вот у российских противников Сигизмунда в условиях развала армии могло возникнуть желание нанять военных профессионалов. В Россию были отправлены предварительные послания, но не дождавшись ответа, большая часть наемников отплыла в Архангельск. Маржерет по трезвому размышлению воздержался от такого решения и оказался прав. Его имя уже стало нарицательным. Август 1612 г., послание руководителей Второго ополчения: «... польской Жигимонтъ король тому Якову Мержерету за то, что он с полскими и с литовскими людми Московское государство розорил и кровь крестьянскую проливал, велел быти у себя в раде»[825]. Июнь 1613 г., из наказа русским послам в Англию: «А тот Яков ведомой враг Московскому государству», за разоренье и насилия он «у короля... честь и жалованье получил». Август 1613 г., указная грамота в Архангельск: «...Яков Мержерет Московскому государству зрадца (изменник. — В. Н.) и ведомой враг и разоритель». Даже в 1622 г. при разбирательстве обвинений в адрес А. Астона на дипломатическом уровне ему припомнили «тайное умышление с некоторым капитаном Маржаретом»[826]. Конечно, обвинения в измене нельзя полагать справедливыми: капитан не присягал ни «Московскому государству» (такое было просто невозможно), ни Василию Шуйскому, он не целовал креста на приговоре Второго ополчения. Но другие обличения в его адрес в контексте бескомпромиссной борьбы разных лагерей были оправданы. Даже ошибки (не исключено, что и намеренные) понятны в логике ожесточенного противостояния противников с ясно выраженной конфессиональной составляющей.
Не позднее осени 1612 г. Маржерет почти наверняка знал о такой реакции на него в России. Приходилось снова заниматься устройством своей жизни. На службе у кн. Януша Радзивилла он оказался не позднее конца лета — осени следующего года. Так мы датировали «Проект оккупации русского Севера», направленный английскому королю. То, как в нем упомянут кн. Януш, почти не оставляет сомнений в этом факте. Анонимность проекта, кстати, быть может, и объяснялась той «славой», которую имя Маржерета получило в России. В Англии об этом знали, скорее всего, уже осенью 1612 г., а наверняка в 1613 г. «Проект» стал последней прижизненной попыткой Маржерета вернуться в ту страну, с которой у него — в первый период пребывания — были связаны едва ли не лучшие годы жизни. По крайней мере, он не оставил текстов с описаниями Трансильвании, Венгрии, Польши или иных стран, где ему довелось побывать. Попытка оказалась неудачной.
Уже в «Проекте» 1613 г. момент конфессиональной мобилизации всех противников «папистов» выражен достаточно четко. Но была ли это позиция следствием конъюнктурных моментов (переход на службу протестантскому магнату и апелляция к протестантскому государю) или же речь идет об актуализации прежних гугенотских взглядов, присущих Маржерету в силу семейной традиции? Этот вопрос еще ждет своего исследования. Во всяком случае, весьма характерно, что капитан, судя по текстам его писем 1619 г., был связан с такими людьми, как Этьен де Сент-Катрин, Жан де Ла Бланк, Карл-Георг Лингельсхайм, Людвиг Камерариус. Перечень названных лиц включает Маржерета в политически достаточно влиятельную и высокообразованную среду т. наз. «протестантского интернационала». Под этим термином понимаются круги политиков и интеллектуалов разных государств и стран, стремящихся сплотить разрозненные силы, противостоящие воинствующей контрреформации Габсбургов и Рима в том общеевропейском конфликте, который позже назовут Тридцатилетней войной.
Судя по письмам 1619 г., документам 1620 и 1621 гг., служба у литовского магната-протестанта была успешной. Но судьба Маржерета после 1621 г. (его патрон умер в ноябре 1620 г.) остается неизвестной.
Таковы метаморфозы французского наемника в России, после России и вблизи от нее. Удивительны, пожалуй, не его личные превращения (первой гражданской войне в России знакомы и более причудливые жизненные повороты), сколь поразительна судьба сочинения капитана. Вряд ли он придавал ему особое значение после отъезда из Франции где-то в 1607 или 1608 гг. Но вот в памяти далеких потомков его имя рождает отнюдь не образ расчетливого, блюдущего свой интерес военного профессионала, верного условиям контракта, на опыт, умения и слово которого в большинстве случаев
