Он хотел отдать ей кольцо, подаренное ему графиней Кушелевой. Елена не взяла. Ответила: «Я не отказываюсь от кольца, только возьму его после, когда все будут знать, что я ваша…»
Мария Федоровна письма Полонского принимала близко к сердцу и писала ему, что, когда он женится и вернется в Петербург, его ждут в доме Штакеншнейдеров. Она знала из его писем, что Кушелевы предлагали ему по возвращении в Петербург поселиться у них, и против этого решительно возражала:
«Вы остановитесь у нас на все время, которое сочтете нужным, чтоб избежать содома у Кушелевых. Я этого требую, как доказательства, что вы не считаете меня вам чужою… Комната большая и светлая будет приготовлена Полонскому с женой».
В другом письме Мария Федоровна возмущалась тем, что он пил с Кушелевыми на брудершафт: «Ну, можно ли, чтобы эта графиня говорила вам ты? И для чего?»
Полонский отвечал в письме:
«Вас удивляет, что я пил брудершафт с графиней. Меня ровно ничего не удивляет. Раз в Неаполе ей пришла фантазия — чтобы сущие в гостиной подходили целовать меня, — и вот я сел как далай-лама, и, начиная с нее и с графа, все присутствующие и мужчины и дамы стали ко мне прикладываться, яко к иконе.
…Графиня вовсе не без сердца… Она щедра — и если недобра, то добра порывами — и в минуту порыва готова все отдать. Правда, что правил в ней нет никаких… Все, что она делает, — делает явно, и графа это нисколько не шокирует — напротив, каждая выдумка его жены (вроде поцелуев и брудершафта) его даже тешит… Пожелай она, чтобы при журнале меня не было, — меня не будет. Может даже случиться, что и журнала не будет».
Достаточно было бы каприза графини, чтобы вся обещанная ему, Полонскому, материальная обеспеченность рухнула в один миг.
И вот Мария Федоровна получила от него отчаянное письмо:
«…ныне, накануне моей свадьбы, долетели до меня слухи, будто граф нашел себе другого редактора. Об этих слухах я пишу к нему… Завтра иду под венец с любовью в сердце, с улыбкой на устах и с ледяным ужасом в душе за будущность моей подруги… Что ожидает нас в Питере, если действительно граф склонился на советы недоброжелателей…»
К счастью, слух оказался ложным.
Свадьба состоялась 26 июля по новому стилю.
Полонский был счастлив как никогда.
Днем позже приехали в Париж Николай Васильевич и Людмила Петровна Шелгуновы. Первый вечер они провели у молодоженов Полонских.
«Она была очень хороша собою и очень хорошая девушка… — написала в воспоминаниях Шелгунова о Елене Полонской. — Я приехала в Париж на другой день после свадьбы и спрашивала Елену Васильевну, что понравилось ей в Полонском, тогда не молодом и не красивом… Она подумала и потом мне отвечала, что il a l’air d’un gentilhomme [он выглядит благородно]».
Глава пятая
В Петербурге братья Кушелевы-Безбородко владели двумя роскошными особняками: Григорию принадлежал дом на углу набережной Невы и Гагаринской улицы, Николаю — соседний, облицованный мрамором дом на Гагаринской. Кроме того, Григорий владел дворцом на окраине города, в Полюстрове, на правом берегу Невы, почти напротив Смольного собора.
Здесь, в полюстровском дворце, остановился прибывший вместе с Кушелевым Александр Дюма.
Слух о приезде знаменитого писателя быстро распространился по всему Петербургу. Когда Дюма гулял по городу, его повсюду окружала толпа любопытных. Нельзя было не заметить его атлетическую крупную фигуру, его необычайно живое смуглое лицо, его черную с проседью курчавую шевелюру (он привык ходить с непокрытой головой).
Журнал «Современник» печатал заметки о пребывании Дюма в российской столице: «Счастливый г. Дюма! Ему все, даже и петербургская суровая погода благоприятствует. В течение всего пребывания его в Петербурге стоит теплая… мало этого — жаркая ясная, чудная погода». И далее: «Чем чаще видишь г. Дюма, тем более удивляешься его неутомимой деятельности, его силе и здоровью… Он не разлучается никогда со своим портфелем и при первой возможности принимается за перо». Он уже начал работу над будущей книгой «En Russie» («В России»).
В полюстровском дворце, среди множества хронических бездельников, он один трудился и не тратил времени попусту.
Постоянным гидом его в Петербурге был писатель Григорович, говоривший по-французски как парижанин. Он не мог не ощутить разительного контраста в образе жизни Дюма — деятельного, любознательного, чрезвычайно подвижного — и всех многочисленных прихлебателей графа Кушелева-Безбородко. Григорович рассказывал потом в «Литературных воспоминаниях» о полюстровском дворце летом 1858 года: «Сюда по старой памяти являлись родственники [графини] и рядом с ними всякий сброд чужестранных и русских пришлецов, игроков, мелких журналистов, их жен, приятелей и т. д. Все это размещалось по разным отделениям обширного, когда-то барского дома, жило, ело, пило, играло в карты, предпринимало прогулки в экипажах графа, нимало не стесняясь хозяином, который, по бесконечной слабости характера и отчасти болезненности, ни во что не вмешивался, предоставляя каждому полную свободу делать что угодно. При виде какой-нибудь слишком уж неблаговидной выходки или скандала, — что случалось нередко, — он спешно уходил в дальние комнаты, нервно передергивался и не то раздраженно, не то посмеиваясь повторял: „Это, однако ж, черт знает что такое!“ — после чего возвращался к гостям как ни в чем не бывало».
В этом доме поэт Мей, превращавшийся в несчастного алкоголика: сказал однажды за общим столом экспромт:
Графы и графини,Счастье вам во всем,Мне же лишь в графине,И притом в большом.
Елена Андреевна Штакеншнейдер записывала в дневнике:
«Среда, 6 августа.
Ну, молодые наши дома, на Миллионной… Оказалось только, что она еще гораздо красивее, чем на портрете, а он худой и желтый, как лимон. От тревог и волнений последних дней, предшествовавших венчанию, у бедного разлилась желчь. Но он все-таки смотрит счастливым, и хотя глаза у него желтые, но счастье сияет в них…
Пробыв с ним несколько часов сряду и поговорив то с ней по-французски, то с ним по-русски и потом как-то вперемешку, и на том и на другом, когда уже надо было уезжать [на дачу], вдруг мелькнул у меня вопрос: а как же оставим их одних? Ведь ему трудно говорить на ее языке, ей на его? Конечно, то была излишняя забота, они уже не в первый раз вдвоем и отлично поняли и понимают друг друга… Нам с нею приказано звать друг друга по имени без отчества, мы тезки, но она Елена, я Леля».
Как раз в день возвращения Полонского в Петербург уехал за границу Майков. Еще раньше за границу отправился Михайлов — следом за Шелгуновыми. Уехали Дюма и Кушелев: Дюма — в путешествие по России, Кушелев — в свое подмосковное имение.
Дела будущего журнала «Русское слово» не двигались никак, застыли на мертвой точке.
В сентябре Некрасов сообщил в письме Тургеневу: «Милый Полонский в Петербурге — с женой. Он зацепил ее в Париже, — прекрасное энергическое существо, судя по лицу… Полонский готовится быть редактором кушелевского журнала, — журнала без сотрудников, без материалов и без денег. Последнее всего страннее, но верно. Так, Кушелев хотел купить роман Гончарова, но скромный наш капиталист Краевский внес наличные деньги, и роман остался за ним».
Нет, дела обстояли не совсем так, как считал Некрасов. Кушелев не собирался скупиться на расходы по журналу, однако, уехав в подмосковное имение, не оставил никаких сумм своей петербургской конторе. Полонскому надо было вести переговоры с фабрикантами бумаги, с типографией, с книгопродавцами, но в его распоряжении не было ни гроша. Гончарову за рукопись «Обломова» Кушелев еще в июле предложил десять тысяч рублей, но Гончаров не питал доверия к будущему журналу графа («До сих пор все это довольно карикатурно. Один порядочный человек там — это Полонский, он редактор, а кто еще — никто до сих пор ничего не знает», — замечал Гончаров в одном письме). И предпочел он отдать свой роман — за те же десять тысяч — Краевскому, в «Отечественные записки».
Итак, с января «Русское слово» должно было выходить в свет, а в редакционном портфеле были только критические статьи Григорьева, поэма Майкова, очерк Михайлова, статья «Парижский университет» Благосветлова (с ним Полонский встречался в Париже) — и это почти все…
Свое выступление на страницах журнала Полонский решил начать стихотворениями «Утрата» и «Хандра», а также статьей о сборнике стихотворений Мея. Творчество Мея Полонский оценивал весьма сдержанно, но, главное, форма критической статьи позволяла ему высказать свое поэтическое кредо: «Поэзия есть истина в красоте и красота в истине; но не всякая истина поэтична и не всякая красота истинна…» И еще: «Трудиться над стихом — для поэта то же, что трудиться над душой своей».
