«Ты не поверишь, как часто и с каким сердечным участием я вспоминал о тебе, как глубоко сочувствовал жестокому горю, тебя поразившему. Оно так велико, что и коснуться до него нельзя никаким утешением, никаким словом: весь вопрос в том, что надобно, однако, жить, пока дышишь; в особенности надо жить тому, которого так любят, как любят тебя все те, которые тебя знают…
Будь уверен, что никто не принимает живейшего участия в твоей судьбе, чем я. Будь здоров и не давай жизненной ноше раздавить тебя».
Летом комитету иностранной цензуры отвели новое помещение — на Васильевском острове, в здании университета. Там же Полонскому, как секретарю комитета, предоставили казенную квартиру.
Одному ему жить было тошно, он предложил поселиться вместе с ним знакомому художнику Ивану Ивановичу Соколову, одинокому холостяку. По вечерам Полонский уходил куда-нибудь в гости. Он печально признавался (уже в декабре — в письме к дочери старого приятеля Софье Адриановне Сонцевой): «И дома тоска — и в гостях тоска — и нигде места себе не нахожу. Соколов, мой сожитель, человек также не очень живого характера — все больше молчим…»
Всю зиму в душе Полонского и в его стихах негаснущей болью всплывала недавняя утрата. Как быть, как жить?
Я читаю книгу песен«Рай любви — змея любовь» —Ничего не понимаю —Перечитываю вновь.
Что со мной! — с невольным страхомВ душу крадется тоска…Словно книгу заслонилаЧья-то мертвая рука —
Словно чья-то тень пониклаЗа плечом — и в тишинеТихо плачет — тихо дышитИ дышать мешает мне.
Словно эту книгу песенПрочитать хотят со мнойПотухающие очиС накипевшею слезой.
Глава шестая
Федор Михайлович Достоевский особенно любил стихотворение Полонского «Колокольчик» и прочувственно отозвался о нем в романе «Униженные и оскорбленные». С января по июль 1861 года этот роман печатался в новом журнале «Время» (издателем журнала был сам Федор Михайлович вместе с братом Михаилом Михайловичем).
Конечно, Полонский читал роман и не мог не обратить внимания на вот эту страницу:
«Мы замолчали, продолжая ходить по комнате.
— Я все тебя ждала, Ваня, — начала она вновь с улыбкой, — и знаешь, что делала? Ходила здесь взад и вперед и стихи наизусть читала; помнишь — колокольчик, зимняя дорога: „Самовар мой кипит на дубовом столе…“, мы еще вместе читали:
Улеглася метелица; путь озарен,Ночь глядит миллионами тусклых очей…
И потом:
То вдруг слышится мне — страстный голос поет,С колокольчиком дружно звеня:„Ах, когда-то, когда-то мой милый придетОтдохнуть на груди у меня!У меня ли не жизнь! чуть заря на стеклеНачинает лучами с морозом играть.Самовар мой кипит на дубовом столе,И трещит моя печь, озаряя в углеЗа цветной занавеской кровать…“
— Как это хорошо! Какие это мучительные стихи, Ваня, и какая фантастическая, раздающаяся картина. Канва одна, и только намечен узор, — вышивай что хочешь. Два ощущения: прежнее и последнее».
Героиня романа Достоевского и дальше читает стихи Полонского наизусть:
То вдруг слышится мне — тот же голос поет,С колокольчиком грустно звеня:Где-то старый мой друг? я боюсь, он войдетИ, ласкаясь, обнимет меня!Что за жизнь у меня! — И тесна, и темна,И скучна моя горница; дует в окно…За окошком растет только вишня одна,Да и та за промерзлым стеклом не виднаИ, быть может, погибла давно.Что за жизнь! Полинял пестрый полога цвет;Я больная брожу и не еду к родным,Побранить меня некому — милого нет…Лишь старуха ворчит…
«— „Я больная брожу“… эта „больная“, как тут хорошо поставлено! „Побранить меня некому“, — сколько нежности, неги в этом стихе и мучений от воспоминаний, да еще мучений, которые сам вызвал, да и любуешься ими… Господи, как это хорошо! Как это бывает!»
Журналу братьев Достоевских «Время» Полонский предложил тогда начатый им роман в стихах «Свежее предание». Передал журналу первые главы.
В майском номере появилось сообщение от имени редакции: «В следующей, июньской книге „Времени“ мы печатаем одно из замечательнейших произведений нашей текущей литературы: первые три главы из романа в стихах Я. П. Полонского „Свежее предание“. Мы говорим об этом произведении как о событии в литературе».
В этом стихотворном романе Полонский припоминал свою молодость, сороковые годы, Москву. Героем своим выбрал реального, некогда ему хорошо знакомого человека — поэта Клюшникова (вывел его, конечно, под другим именем). Невольно подражал Пушкину, — читая «Свежее предание», нельзя не вспомнить «Онегина», «онегинскую строфу». Правда, у Полонского роман получался не столь впечатляющим, но стих его был картинен и четок:
Метель, шумя по чердакам,С дощатых кровель снег сдувает;Фонарь таинственно мигаетДвум отдаленным фонарям,Закрыты ставни у соседей;Высоко где-то на стеклеСвет огонька дрожит во мгле.
Так умели писать немногие.
Получил он неожиданное письмо от Евгении Сатиной, — почему она вспомнила о нем? Сколько лет ее не встречал…
«Вас удивит, что я теперь вздумала писать к Вам, но я давно добивалась Вашего адреса, и никто не мог мне его сообщить, на днях же, читая „Время“, мне пришло в голову адресовать Вам письмо в редакцию этого журнала, вероятно там знают, где Вы живете… Я теперь человек совершенно самостоятельный и живу совершенно одна.
…Пожалуйста, не смейтесь надо мною, что я вздумала писать к Вам, поверьте, прежних глупостей у меня давно и в голове уже нету, и я не только самостоятельный, но и положительный человек, пишу же я к Вам, как к хорошему старому знакомому, ежели же не хотите отвечать мне, то пришлите это письмо назад Евгении С.
Адрес мой: в Москве, близ Арбата, у Успения на Могильцах, в доме Букина.
Р. S. Может быть, Вам покажется странным, что я живу на квартире и не в моем доме на Рождественском бульваре, но я уже шестой год не живу там, т. е. с кончины маменьки, отец же женился на другой…»
Полонский это письмо не вернул ей, так что, видимо, ответил. Он, конечно, все вспомнил, но теперь, вероятнее всего, пожалел эту женщину и мягко, без обидных или резких слов, написал ей, что былого не воскресить…
Врачи советовали ему ехать на воды в Австрию, в горные альпийские курорты Ишль и Бад Гастейн — лечить колено: оно по-прежнему побаливало и опухало.
В июне он выехал из Петербурга по железной дороге в Вену. Оттуда — в Ишль. Из Ишля — в Бад Гастейн.
«Гастейнские воды мне, кажется, помогают, — писал он Марии Федоровне Штакеншнейдер. — …Лапа моя сильно болела после 8 ванн — но потом вдруг легче стало, и я ею очень свободно двигаю… Горы меня не давят, но воздух здесь так чист и редок, что подчас как будто не хватает для дыхания».
Под конец пребывания в Бад Гастейне получил он письмо от Федора Михайловича Достоевского: «Бесценнейший Яков Петрович, простите великодушно, что до сих пор не писал к Вам ничего… Пишете ли Вы, драгоценный голубчик? 3 главы Ваши вышли еще в июне и произвели сильно разнообразное впечатление… Друг Страхов заучил все эти три Ваши главы наизусть, ужасно любит цитировать из них, и мы, собравшись иногда вместе, кстати иль некстати, приплетаем иногда к разговору Ваши стихи. В литературе, как Вы сами можете вообразить, отзывов еще нет, кроме тех, которым не терпится, чтоб ругнуть».
Уже в июльской книжке «Русского слова» молодой поэт-сатирик Дмитрий Минаев насмешливо отозвался о первых главах «Свежего предания», причем как образчик поэтической нелепицы процитировал такие (по-моему, отлично выписанные) строки:
Ночь на исходе. Снежным комом,Уединенна и бледна,Висит над кровлями луна,И дым встает над каждым домом,Столпообразным облакамПодобно; медленно и грозноОн к потухающим звездамПолзет. Неу́жели так поздно?!Лениво удаляясь прочь,У башен спрашивает ночь, — Да уж девятый!Звонит ей Спасская в ответ,И ночь уходит. Ей воследГлядит, зардевшись, кремль зубчатыйСквозь призму неподвижной мглы.Над серыми его зубцамиКресты и вышки и орлыГорят пурпурными огнями,И утро с розовым лицомСтучится в ставни кулаком:«Вставай, лентяй! вставай, затворник!»
«Если вы умеете наслаждаться поэзией, — иронически замечал Минаев по поводу этих строк, — то на вас должны обаятельно-страстно подействовать эти образы — ночи, которая говорит с башнями, и розолицего утра, которое стучит своим кулаком в ставни окон». И далее сатирик, демонстрируя прискорбную глухоту и невосприимчивость к поэтическим метафорам, печатал собственную пародию на вышеприведенный отрывок.
