Князем правой руки у Чагана был хан Неврюй, князем левой руки – хан Алабуга, авангард же, именуемый манглай, вел хан Укитья.
Под ними было тридцать десятитысячников – темников, среди которых были такие, как Муричи, Архайхасар, Дегай, Хотань, Бортэ, Есуй, Буту из рода Наяки и Чжаммэ из рода Хорола!
Ладони татарских батырей горели от неутоленного вожделенья к рукоятям сабель, к персям русских пленниц, к русским соболям.
«Не оставить в живых ни единого дышащего! – было повеленье Берке, скрепленное печатью Чагана. – Жены и девицы русских, годные в жены, пойдут в жены, годные в рабыни станут рабынями». Ибо так сказал в своей «Ясе» Потрясатель земель и царств, оставивший после себя непроизносимое имя: «В чем наслажденье, в чем блаженство монгола? Оно в том, чтобы наступить пятою на горло возмутившихся и непокорных; заставить течь слезы по лицу и носу их; ездить на их тучных, приятно идущих иноходцах; сделать живот и пупок жен их постелью и подстилкою монгола; ласкать рукою, еще теплой от крови и от внутренностей мужей и сыновей их, розовые щечки их и аленькие губки их сосать».
И этому завету Чингиза неукоснительно следовало многочисленное полчище Неврюя, Алабуги и Чагана, вторгшееся на Владимирщину.
Армия татар делилась на две: на армию разгрома, то есть ту, которая непосредственно воевала, и на армию, предназначенную для захвата, для угона рабов и для поисков продовольствия. И только после выполнения всех этих задач вторгшимся возвещался приказ о поголовной резне невооруженного мужского населенья, причем надлежало пользоваться одной из двух мерок: всех, кто дорос до оси тележной или превысил ростом рукоять нагайки, – всех таковых повелевалось истреблять. Это означало, что и не всякий двухлетний мальчуган мог уцелеть от этой резни.
В живых оставляли из мужчин только тех, кто отобран был на угон в рабство, да еще ремесленников и искусников, да еще монахов, попов и вообще церковных людей. Ибо церковь и духовенство, независимо от веры – христианской ли, или буддийской, магометанской, да и какой бы то ни было, – объявлены были «тархан» все тою же «Ясою» Чингиз-хана.
Впрочем, тарханный ярлык от Батыя, наряду с церковью, имела и переславльская усадьба Невского – Берендеево.
Это был подарок Батыя своему любимцу. Вручая Александру тарханную грамоту – а произошло это вскоре после возвращения обоих братьев из Великой орды, два года тому назад, – Батый сказал со вздохом:
– Я хотел бы тебя, Искандер, а не князя Андрея видеть на престоле Владимирском. Но Менгу судил иначе – да будет имя его свято! – меня же не всегда слушают. Я уже стар! А ты ведь знаешь, что верблюд, когда он изранил горбы свои или стер пятки, – кому он нужен тогда?
Невский стал его утешать.
Однако, после этой мгновенной слабости, голова Батыя вновь гордо поднялась, и, гневно прихлопывая во время речи одряблевшими щеками, как хлопают паруса, утратившие ветер, старый хан произнес:
– Ничего, Искандер, они еще боятся меня! Во всей казне моей ты и сам не мог бы более для тебя ценный подарок выбрать, чем вот этот ярлык! Кто знает! – быть может, этот ничтожный свиток выбеленной телячьей кожи, с моей печатью, он сохранит твою высокодостойную жизнь от меча тех монголов, которые захотят ее прервать. Отныне дом твой – убежище и тархан!.. И всякий, кто вступит под его кров, убережется от меча и аркана… Только не вздумай собрать туда весь народ свой, русских!.. – добавил, лукаво усмехаясь, Батый. – А то ведь я знаю тебя!..
Александр тоже улыбкой, но только печальной, ответил старому воителю.
– Да, Бату, – отвечал он, – никто более, чем ты, не знает меня!.. И я впрямь не удержался бы от искушения укрыть в час бедствия и весь мирно пашущий народ мой от истребительного меча и аркана под кров шатра моего… Однако где же найти такой шатер? Народ русский столь многочислен, что разве только один шатер – небесный – способен вместить его!..
Батый, восхищенный, приказал позвать скорописца и предать письменам этот ответ Александра.
– Эх, Искандер, Искандер!.. – произнес вслед за тем старик, сокрушенно качая головою. – Почему ты не хочешь сделаться сыном моим, опорой одряхлевшей руки моей и воистину братом сына моего, Сартака? Он слаб. В нем страшатся только моего имени. Ему хорошо с тобою и спокойно было бы!.. И я приложился бы к отцам своим успокоенный, ибо я уже видел сон, знаменующий близость смерти. Согласись, Искандер!..
И, пользуясь тем, что они были только вдвоем в шатре Батыя, старый хан возобновил еще раз свое предложенье Невскому, чтобы он взял себе в жены монголку из дома Борджегинь, – то есть из того самого дома, из которого происходил Чингиз-хан, – помимо прочих жен и наложниц.
Батый сделал при этом знак, чтобы Александр переместился к нему, вместе со своей ковровой подушкой, поближе, чтобы удобно было шептать ему на ухо.
Невский повиновался, и скоро ухо Александра, обращенное к Батыю, запылало от тех непристойных расхваливаний разных скрытых достоинств и статей принцесс из дома Борджегинь, коими сопровождал старый сластолюбец имя каждой принцессы.
Александр краснел и молчал.
– Что?.. Нет? И эта не нравится? – восклицал, изумленно отшатываясь от Александра и взглядывая на него, Батый. – Но чего же тогда ты ищешь, Искандер? И каково твое сужденье о красоте женщины? Ну, тогда вот тебе еще одна: Алтан-хатунь. Хочешь, я прикажу позвать ее: созерцая ее, ты будешь таять, как масло!..
И у старика у самого растаявшим маслом подергивались глаза. Вдобавок к монголкам Батый предлагал Невскому еще и китаянок, дочерей последнего китайского императора, удавившегося в своем дворце в тот миг, когда раздался топот монгольских воинов, ворвавшихся во дворец.
– Эргунь-фуджинь! Дочь царя хинов, – закрывая глаза и причмокивая, говорил Батый. – Ее ножки подобны цветку белой лилии и столь малы, что каждая вместится в след, оставленный копытцем козы. Э!..
И старик тыкал Александра в бок отставленным большим пальцем и испытующе смотрел на него.
Ответ Александра был прост.
– Тебе благоугодно приказать мне говорить, – отвечал он, – и вот я говорю. Ты знаешь, что я женат. И вера народа моего запрещает иметь более одной жены. Не должен ли в первую очередь князь народа исполнять «Ясу»?
Батый только засмеялся на это.
– Твое суждение вызывает смех, – сказал он. – Мы не заставим тебя отступать от веры отцов твоих. Я не понимаю этого сумасброда Берке, который хочет, чтобы все поклонялись одному Магомету. Веры все равны, как пальцы на руках, – учит «Яса». Пусть у тебя будут все эти жены. Кто же мешает княгине твоей остаться главной супругой, подобно моей Баракчине? Согласись, Искандер!.. Ты знаешь, что мне – скоро умереть. Стало быть, мне незачем допускать, чтобы ложь оседала на устах моих, готовых сомкнуться навеки! И вот я говорю тебе: после Священного воителя, блаженной памяти деда моего, кто способен пронести до океана франков его девятибунчужное знамя, кроме меня одного? Только – один: и это ты, Искандер! Я не знаю государя и владетеля, равного тебе! Берке – старый ишак! Согласись, о, только согласись, Искандер!.. А тогда… – Тут Батый вдруг понизил голос и чуть не в самое ухо Невского произнес: – А тогда мы прикажем этому Берке умереть, не показывая своей крови.
Помолчав немного, страшным и горьким смехом рассмеялся старый хан.
– О-о, я знаю, Искандер, – протяжно произнес он, – что едва я уйду путем всей земли, как на другой же день Берке спровадит жизнь сына моего Сартака. Это уж так!.. И ты это знаешь, Искандер!.. Менгу? Вот эта самая рука вытесала им этого повелителя! Но и этот не умедлит, в благодарность мне, отравить Сартака, едва я умру… Слепнущая старость многое, Искандер, прозревает – увы! – слишком поздно!.. Нет! Потомству моему не владеть наследием Джучи!.. Так слушай же, Искандер!..
Тут глаза старого Бату засверкали, он распрямился, изветшавшая мышца его правой руки вновь обрела силу: он властно притянул голову Александра к своей хрипло дышащей груди и сказал ему на ухо – властным и как бы рыкающим шепотом:
– Вот согласись только, – и пред курултаем всех князей и нойонов моих и пред всеми благословенными ордами моими я отдам тебе в жены душу души моей, дочерь мою Мупулен!.. И перед всеми ими то будет знак, что это ты, возлюбленный зять мой и нареченный сын, а не кто иной, приемлешь после меня и улус мой. Ты возразишь: «А Сартак?» Он знает и сам, сколь мало способен он двинуть народ свой и подвластные ему народы туда, на Запад, чтобы довершить пути отца своего. Он страшится того дня, когда он осиротеет и его самого подымут на войлоке власти… После моей смерти ты, ставший моим зятем, дай ему хороший улус. И только. И это все, в чем ты должен поклясться мне! Я знаю: ты, даже и с врагами, чужд вероломству!.. Ты не захочешь искоренить на земле побеги и отпрыски того, кто держал тебя, князя покоренных племен, возле своего сердца и столько раз спасал тебя!.. Согласись, Искандер, согласись, – и тогда тебе предстоит совершить на этой планете еще большее, чем совершил великий дед мой, чем совершил я: ибо ты сольешь воедино два величайших и храбрейших народа – народ монгол и народ Рус. И тогда – кто будет равен тебе во вселенной?! Сейчас ты получил от меня тарханный ярлык для себя и для своих владений, и вот ты радуешься. А тогда ты сам будешь, с высоты миродержавия, раздавать эти тарханные ярлыки царям и князьям – тем, что догадаются вовремя возложить на себя пояс повиновенья!
