– Зачем? – недоумевал Андрей, перечитывая отчет наблюдателей. – Алину-то за что? Он же с ней столько лет… мучился.
– Вот именно, мучился! – У Ивана на все имелся ответ. – А может, ему надоела роль мученика-праведника, захотелось свободы. Все, изжила себя роль примерного семьянина, и жена-наркоманка больше не на пользу имиджу. Кстати, мы порасспрашивали пацанов у дома Колесниковой, они узнали машину Силантьева, он регулярно наведывался к ней на протяжении месяцев шести и дури у дилера покупал в два раза больше. Это он посадил ее на иглу, я почти уверен. Для каких-то своих целей посадил. А теперь цели изменились.
Андрей не стал спрашивать, как именно изменились, молча сунул в зубы сигарету. Под отросшей и уже превратившейся в бороду щетиной шрам чесался очень сильно, но конспирации ради Лиховцев не брился и волосы не стриг.
– Это он! Шкурой чую, что это он. – Иван мерил шагами комнату. – Андрей, давай просто возьмем его за жабры и тряхнем как следует.
– Рано, у нас нет доказательств, одни только предположения. Подождем еще.
– Денег на оплату наружки уходит очень много.
– Пусть. Я понять хочу, почему они со мной так. Вот когда пойму…
– Когда поймешь, может быть уже поздно, – проворчал Иван, но спорить не стал.
Время шло, а Андрей все тянул и тянул с принятием решения. Он мучился, терзался страхами, злостью и ревностью и, наверное, сошел бы с ума, если бы не Сема.
С Семой они ссорились все чаще и чаще. Или не ссорились, а просто отдалялись? Андрей друга понимал и не винил. У Семы есть Марья, скоро родится ребенок. Сытый голодному не товарищ. Сытому хочется верить, что мир прекрасен, а женщины милы и совершенны, он не понимает, что ему просто повезло и с миром, и с женщиной…
Так бы оно и тянулось, порастало мхом, вынимало остатки души, если бы однажды из очередной вылазки в город Сема не вернулся мрачный и молчаливый. Он, не разуваясь, прошел на кухню, рухнул на скрипнувший под его весом табурет и велел:
– Собирайся, Лихой!
– Куда?
На улице был апрель, и сердце ныло особенно сильно.
– Ты должен ее увидеть.
– Мне о ней каждый день докладывают.
– Нет, так не годится. Ты должен увидеть ее своими собственными глазами. Лихой, не поговорить, просто увидеть. Может быть, это вправит тебе мозги.
– Не хочу. – Андрей мотнул головой. – Ни видеть ее, ни слышать о ней не хочу.
Он врал себе и Семе. Он хотел, вот только боялся, что после этого станет еще больнее. А какой мужик признается, что боится боли?
– Дурак, – сказал Сема устало. – Ты такой дурак, Лихой. Нельзя так.
– Нельзя. – Андрей кивнул. – А как по-другому, я не знаю. Сема, ты не понимаешь, для нее же лучше не попадаться мне на глаза. И безопаснее… Я ее и простить не могу, и наказать не могу. Почему, думаешь, я все на тормозах спускаю? Почему Силантьева не трогаю? Да потому, что тогда придется и с ней что-то делать, а я не знаю, что мне с ней делать.
Вот он и сказал правду. И на душе снова чуть полегчало, как после того единственного похода в церковь. Только вот Сему он все равно не убедил.
– Одевайся, Андрюха, – похлопал Сема его по плечу, – поедем.
– Куда поедем?
– Там узнаешь, одевайся.
Андрей и сам не знал, почему пошел на поводу у Семы. Может, ему захотелось, чтобы хоть ненадолго кто-то избавил его от бремени принятия решений. Он натянул джинсы и куртку, мельком, уже на выходе, глянул на свое отражение. Теперь уже не страшно выходить на улицу. В этом бородатом, длинноволосом байкере никто не узнает Андрея Лиховцева. Даже шрам почти не виден под щетиной.
Когда Сема привез его на кладбище, Андрей почти не удивился, давно надо было навестить Грома. Вот только Сема повел его не к знакомой могиле, а дальше, на некогда облюбованный им самим же наблюдательный пост, сунул в руки бинокль, велел:
– Смотри!
…Она очень изменилась, его… вдова, женщина, которая с легкостью вычеркнула его из своей жизни, женщина, которую он тщетно старался забыть. Болезненно худое лицо, синяки под глазами, тонкие запястья, выпирающий из-под плаща живот. Даже волосы не такие рыжие, как раньше.
– Ну как? – шепотом спросил Сема. – Похожа она на победительницу?
– Она беременна…
– Моя Марья тоже беременна, но выглядит на все сто и даже лучше. А ты знаешь, что Катя приезжает сюда почти каждый день и сидит на твоей могиле по нескольку часов? Если она бездушная сука, то почему она так поступает: цветы на могиле меняет, сорняки выпалывает? Зачем ей это? Ее же никто не видит.
– Сема, а как она себя чувствует? – тихо спросил Андрей, не отрываясь от бинокля.
– Как выглядит, так, наверное, и чувствует. Хреново, одним словом.
Андрей отложил бинокль, посмотрел другу в глаза, сказал:
– Они мне почти каждую ночь снятся. Она и ребенок.
– Сын. – Сема улыбнулся. – У тебя, Лихой, будет сын. И не спрашивай, откуда я это знаю.
– Мальчик?
– Ну, если сын, значит, мальчик.
Андрей закрыл глаза, прислушался к себе. Он приучил себя думать о ребенке как о каком-то абстрактном бесполом существе. Так было и проще, и безопаснее. А сейчас он осознал, что женщина, склонившаяся над его могилой, носит под сердцем его сына. И какой бы грех она ни совершила, она его уже искупила самим фактом существования этого ребенка.
– Она собирает ключи, – сказал Сема шепотом, словно боясь спугнуть Андреевы мысли.
– Какие ключи?
– Ребята из наружки докладывают, что последние четыре дня она покупает замки определенной формы. Они насчитали двенадцать штук.
– Зачем?
Сема пожал плечами.
– Если бы это был только один замок, я бы предположил, что ей нужно запереть какую-то дверь. Но если таких замков аж двенадцать штук и все они одного образца…
– Значит, она хочет не запереть, а открыть какую-то дверь.
– Похоже на то.
– В замке?
– В замке нет дверей с такими механизмами. Я это точно знаю.
– Тогда где есть?
– Где она чаще всего бывает в последнее время?
– В замке и загородном доме Силантьева. Ты думаешь?..
– Я думаю, – опередил его Сема, – что в доме Силантьева есть закрытая на ключ дверь и твоей… и Кате очень важно ее открыть.
– Почему? – Андрей снова посмотрел в бинокль. Катя уже шла к машине, шла медленно, оглядываясь на каждом шагу, словно не хотела уходить. Или в самом деле не хотела?
– А на днях она встречалась со следователем по твоему делу, сама к нему в контору ездила, без повестки.
– Зачем?
– Я Ивана напряг, чтобы он там своих ребят порасспросил, что к чему. Иван парень толковый, и связи у него в органах остались полезные. Вот только молодой и потому еще дурак… – Сема многозначительно хмыкнул. – Сдается мне, к Кате он так относится, потому что никак простить не может, что она его тогда вокруг пальца обвела, ушла из-под наблюдения. А винить-то по-хорошему нужно не ее, а себя.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
