Но каким же образом отдана Москва после победы? Как объяснить это?
Охотник, выждав минуту, остановился против разбежавшегося на него разъяренного зверя и ударил в него. Охотник знает, что он нанес смертельный удар врагу, он знает, что он победил его, но зверь, хотя и смертельно пораженный, в своем разбеге еще раздавит обессилевшего охотника.
Французское нашествие получило этот смертельный удар в Бородинском сражении: нравственное сознание превосходства, главная артерия войны, та, которая нетронутая прошла в борьбе со всей Европой, была перебита под Бородиным, но под влиянием силы импита всего пройденного движения французское войско еще докатилось до Москвы,[2093] но там остановилось и почувствовало свое бессилие.
Зверь, получивший смертельный удар, еще мог раздавить охотника, и охотник отклонился, зная, что новый удар бесполезен. Зверь пробежал некоторое пространство и, обессилев, остановился. Истекая кровью и зализывая свои раны, зверь пролежал 4 недели в Москве и, чувствуя свое бессилие и чуя верную погибель,[2094] дрожа и пугаясь от малейшего шороха, побежал назад к своей берлоге.
Шар, встретивший в своем раскате другой шар, отталкивает его назад, но сам в этом толчке теряет всю свою силу и медленно прокатывается еще малое пространство, так после Бородинского сражения откатилось назад русское войско, а обессилевший шар французского нашествия мог докатиться только до Москвы и там бессильно остановился.
И Кутузов, и вся русская армия знали, что сражение выиграно в вечер 26-го числа. Кутузов так писал государю. Кутузов приказал готовиться на новый бой, чтобы добить неприятеля[2095], не потому, чтобы он хотел кого-нибудь обманывать, но потому, что он знал, что враг побежден,[2096] так же, как знал это каждый из участников сражения. Но в тот же вечер и на другой день стали одно за другим приходить известия о потерях неслыханных, о потере половины армии, и новое сражение оказалось невозможным.
Из полков сделались батальоны, генералов не было. Половины людей не было.
Еще не собраны были сведения, не убраны раненые, не пополнены снаряды,[2097] не сочтены убитые, не назначены новые начальники на места убитых. Кутузов хотел атаковать, и вся армия хотела этого, но это было невозможно, шар должен был откатиться.
Нельзя было не отступить[2098] на один переход, потому точно так же нельзя было не отступить [на] другой и на третий переход, и наконец 1-го сентября армия подошла к Москве. Тут вопрос об отступлении представился в новом значении. Войска остановились в позиции под Москвою,[2099] но, несмотря на всю силу поднявшегося чувства в рядах войск, сила вещей требовала того, чтобы войска отступили за Москву. Нельзя было дать сражения.
Когда Ермолов, посланный[2100] Кутузовым для того, чтобы осмотреть позицию, сказал фельдмаршалу, что под Москвою нельзя драться и надо отступить, Кутузов посмотрел на него молча.
— Дай-ка руку, — сказал он и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: — Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Никто не хотел отступить в виду Москвы без бою и оставить столицу,[2101] но это должно было совершиться точно так же математически верно,[2102] как на математически определенное расстояние должен отбежать столкнувшийся с другим шар, когда известны их вес и силы.[2103] Предел силы нашествия был за Москвою, и за Москву должно было отступить русское войско. Точно так же, как причин для отката шара на известное пространство есть тысячи: и вращательная сила, и тяготенье, и тренье, и препятствие воздуха, и наклонной плоскости и др. и др. Точно так же для того, чтобы войска без боя отступили за Москву, было миллион причин разнообразнейшей людской деятельности, к которой воля Кутузова относилась, как песчинка к миллионам пудов. Причинами отступления за Москву были и овраги, разрезывающие позицию, и упорство Бенигсена защищать Москву (нужно было, чтобы Бенигсен настаивал на одном, чтобы фельдмаршал не согласился на это), и убеждения одержимого лихорадкой и видящего всё поэтому в мрачном свете[2104] Барклая о том, чтобы отступить, и болтовня эмигранта француза Кросара, приехавшего из Испании и настаивавшего на том, чтобы драться, и известие о том, что в Драгомиловском предместьи разбили кабаки, и приезд графа Растопчина, сказавшего всем, что он зажжет Москву, и миллион миллионов причин личных, не в одних высших сферах армии, но и в низших слоях ее, которые все совпали к одному: к оставлению Москвы без боя.
IIЗаслуга, и великая заслуга Кутузова (и едва ли был в России другой человек, имевший эту заслугу) состояла в том, что он умел видеть необходимость покорности неизбежному ходу дел; умел и любил прислушиваться к отголоскам этого общего события и не позволил своим личным чувствам итти вразрез с общим делом.
Несмотря на то, что в Бородинском сражении подкапывавшийся под Кутузова Бенигсен выбрал позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (который не мог, не морщась, слушать Кутузов), настаивал на защите Москвы, несмотря на то, что Кутузов ясно, как день, видел цель Бенигсена, в случае неудачи защиты свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, в случае же успеха себе приписать его, в случае же отказа очистить себя в преступлении оставления Москвы. Несмотря на это, Кутузов пощупал пульс Ермолова при его заявлении о необходимости отступить и, остановившись на Поклонной горе, собрал генералов, послал их осматривать позиции и прислушивался ко всем мнениям.
Несмотря на то, что большинство отсоветывало давать сражение, и на то, что в его присутствии Кросар и другие господа спорили и делали планы, как будто фельдмаршала не было, Кутузов не позволил себе составить мнение, а сказал только, выслушав все:
— Ma tête, fût-elle bonne ou mauvaise, n’a qu’à s’aider d’elle même,[2105] — и поехал в Фили.
Несмотря на то, что там он узнал от своего адъютанта, ездившего в Москву, что кабаки в Драгомиловой разбиты, что он опытом своим был убежден, что никакие дороги, мосты и укрепления не помогут успеху дела, когда в тылу армии разбиты кабаки, он всё еще не позволил себе составить мнения и созвал совет.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить Москву без боя или защищать ее?»
Кутузов поправил его и иначе поставил вопрос:
— Спасенье России в армии, — сказал он. — Выгоднее ли рисковать потерей армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву?
Он выслушал все мнения.[2106]
Остановив Бенигсена воспоминанием о Фридланде и закрывая совет, Кутузов сказал:
— Je vois que c’est moi qui payerai les pots cassés.[2107]
И, взвесив все суждения, все сведения, из которых кабаки в Драгомилове были одни из важнейших, Кутузов сказал то, что должно было быть: отступать без сражения. Кутузов не мог сказать другого. Это должно было быть. Ежели бы он приказал дать сражение, то точно так же после некоторых споров, колебаний и сомнений было бы то же самое, только роль Кутузова была бы испорчена, его бы участие в общем деле было бы неправильно и его приказание, противное тому, что должно совершиться, произвело бы некоторое затруднение, настолько затруднение, насколько личный произвол одного человека мог препятствовать исполнению дела, зависящего от участия миллионов людских воль, — но результат был бы всё тот же: Москва была бы оставлена без боя.
Заслуга Кутузова, как полководца, высшая заслуга, которую может оказать человек в его положении, состояла в том, что он понимал общий, неизбежный ход дел, покорял ему свои личные желания.[2108]
Приказав отступать, он отпустил генералов и,[2109] всю ночь не ложась спать, сидел, облокотившись на стол, и думал.
— Этого, этого я не ждал, — сказал он вошедшему к нему адъютанту Шнейдеру. — Этого я не ждал. Этого я не думал.
— Вам надо отдохнуть, ваша светлость, — сказал Шнейдер.
— Да нет,[2110] будут и они лошадиное мясо жрать, как турки,— не отвечая, прокричал он, ударяя пухлым кулаком по столу. — Будут и они, только бы... — Кутузов не договорил, чего только бы не было, и ушел в свою спальню.
[Следующая глава III, со слов: В противуположность Кутузову, кончая: как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы близка к печатному тексту. Т. III. ч. 3, гл. V,]
* № 231 (T. III, ч. 3, гл. ІХ–ХІ, VІ–VІІ).
[2111]И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали Благодетеля. Но они, хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его.
