Он видел безумное смятение — чудовищный лихорадочный вихрь насилия и ненависти, который был бы чистым, безраздельным хаосом, если бы не дисциплина и порядок имперской армии, которая не только обладала машинами, но, казалось, и сама была машиной: мегамашиной с механизмами внутри механизмов внутри механизмов, чьи невидимые шестеренки и рычаги были результатом четкой организации и строгого разделения труда и полномочий.
Маги, против которых действовала эта мегамашина, были бесконечно более разноцветными, но с высоты, с которой видел их сейчас Дафан, они были похожи на червей, пожирающих труп, безумно и беспорядочно, движимых лишь слепым инстинктом выживания: крошечные частицы алчности.
Теперь Дафан видел Гавалона Великого во всем его колдовском могуществе. Он видел смертоносные лучи Губительного Ока, иссушавшие плоть на костях тех, кто пытался атаковать Гавалона. Он видел, как действовал Рог Агонии — хотя и не слышал его звука — куда более ясно, чем тогда на ферме. Он видел, как звуки рога превращали людей в марионеток, управляемых болью, перехватывая нервные импульсы от мозга к конечностям и затопляя нервы вспышками адской боли.
С таким оружием в своем распоряжении Гавалон мог считаться непобедимым, но Дафан видел, что отнюдь не все так просто. Он не сомневался, что большинство людей окаменели бы от ужаса при одной лишь мысли о том, чтобы столкнуться с подобными вещами. Целые армии от такой угрозы разбежались бы в панике — но имперская армия, хотя люди, ее составлявшие, были в течение многих поколений изолированы от настоящего Империума — эта армия была наследницей традиций, воодушевлявших ее солдат и внушавших убеждение, что разрушительной силе Хаоса должно противостоять любой ценой, сокрушить ее и уничтожить.
Имперские солдаты были хорошо обучены, но было нечто большее, чем просто обучение в их упорной решимости не поддаваться страху и панике. Это были люди, которые знали, каким слабым и уязвимым делает человека паника, и были решительно намерены не покоряться ей. Солдаты погибали во множестве, пытаясь добраться до Гавалона, который казался как будто неуязвимым для их огня, но новые бойцы, встававшие на место убитых, не прекращали своих попыток и не прекращали стрелять.
И, глядя, как имперские войска штурмуют позиции Гавалона, Дафан понял, что имел в виду колдун — или, точнее, демон, использовавший его голос — когда говорил, что имперские солдаты настоящие герои. Они герои потому, что способны сохранять дисциплину даже перед лицом грозных сил Хаоса; они герои, потому что готовы пойти на любые жертвы, чтобы победить этого врага. Они не выбирали этого, потому что у них не было выбора; они делали то, что было необходимо. И в конечном счете их упорства хватило, чтобы истощить всю силу, хитрость и магию Гавалона.
Дафан видел, что в Гавалона попадали пули, снова и снова. Он видел, как колдун скакал по полю боя, срубая врагов своим огромным клинком и используя всю свою магическую силу иллюзий, чтобы избежать ответных ударов. Дафан не мог сосчитать, сколько солдат убил Гавалон магией и грубой силой, но видел и ощущал, что силы Гавалона постепенно тают, и резервы его магии подходят к концу.
А враги продолжали атаковать его.
Дафан наконец понял причину, по которой мог видеть все это так ясно — потому что демону был интересно, и он разделял с Дафаном это частично-магическое восприятие, хотя их мысли и сознательные реакции не были связаны. Демону был интересен Гавалон — но демон не собирался помогать ему. Демон и его создатель с самого начала считали, что Гавалон должен умереть. Сатораэль и его творец не хотели, чтобы имперцы убили защитника Гульзакандры с легкостью, но и спасать его вовсе не собирались.
Единственным, кого Сатораэль унес с поля боя, был Дафан. И, как предполагал Дафан, демон сделал это не для того, чтобы спасти его, а лишь в результате рефлекса, из-за их подсознательной общности. Несомненно, было в этом что-то подобное тому, как мать Дафана вытащила его из бочонка, но мать вытащила Дафана, чтобы спасти его, потому что она его любила.
Для Сатораэля такого чувства как любовь не существовало.
Дафан достаточно общался с Гавалоном и его порабощенными колдунами, чтобы понять, чего Гавалон ожидал от демона, пришествие которого он так тщательно подготавливал. Гавалон ожидал, что демон спасет Гульзакандру от имперской угрозы, спасет почитателей бога Гульзакандры от истребления имперцами. Гавалон ожидал помощи в своей войне, спасения от своей беды. Возможно, Гавалон всегда знал, что бог, чьей милости он искал, не был любящим богом, возможно даже, не был и честным богом — но все равно Гавалон верил, что имеет право молить его о помощи в трудный час, и имеет право надеяться, что эта помощь придет.
Дафан понимал сейчас, что эти надежды и ожидания были абсолютно иллюзорны. Сатораэль был здесь по своим делам. Он пришел, бросив свою огромную тень на поле битвы, не для того, чтобы дать помощь, но чтобы получить ее. Бойня на земле давала новые силы Сатораэлю и приближала его окончательную метаморфозу куда больше, чем та странная пища, которую пожирал Нимиан.
С точки зрения Сатораэля — точки зрения, которую знал теперь и Дафан, хотя никогда не спрашивал об этом — все смерти там, внизу, были жертвоприношениями, и для божественного замысла, частью которого являлся Сатораэль, не имело ни малейшего значения, на чьей стороне были умиравшие там люди.
— … и будут жертвы, — говорил Нимиан, когда он был еще лишь Сосудом. — Будут жертвы. И я доставлю корабли…
Гавалон хотел быть Гавалоном Великим. Он стремился получить в награду демоничество. Он решил стать чемпионом Хаоса — но бог, которому он поклонялся, хотел лишь жертвоприношений: жертвы его плоти; и жертвы его жизни; и, вместе с ним, жертв тысяч других жизней.
То, что бог Гавалона оказался столь вероломен, не должно было удивить Гавалона, как не удивило это и Дафана. Но что удивило Дафана — невероятная страсть бога Гавалона к смерти и разрушению.
Дафан понял, что этим и был Сатораэль: орудием разрушения. Любое различие между теми, кто поклонялся его создателю, и их беспощадными врагами было для демона лишь чисто тактическим вопросом. Бог Гавалона испытывал такую неутолимую страсть к разрушению, что даже миры имели для него лишь тактическое значение. Голод этого бога нельзя было утолить, даже пожрав всю вселенную.
И единственное, что мешало ему пожрать вселенную — Империум Человечества.
Дафан видел, как умер Гавалон, и понял значение его смерти. Он видел и понял это потому, что демон, частью которого он случайно стал, испытывал интерес и к самому факту смерти Гавалона и к его значимости — не потому, что именно эта смерть была особенно важна, но лишь потому, что демон, воплотившись в материальном мире, получил при этом способность испытывать интерес, и ему было приятно уделить крошечную часть своего бесконечного разума этой способности.
Умирая, Гавалон Великий стал всего лишь Гавалоном Отвратительным. Когда вся его магическая сила истощилась, пули, рвавшие его мутировавшую плоть, начали брать свое. Он истекал кровью и от внутренних кровотечений и снаружи из десятка ран, однако продолжал держаться в седле прямо и рубил направо и налево своим страшным клинком. Но теперь его удары рассекали лишь пустой воздух, не в силах найти цели, которые словно украли у него способность к уклонению.
Его ужасные глаза горели яростью и ненавистью, но в его взгляде больше не было колдовской губительной силы. Скорее напротив: зрелище его чудовищного лица, теперь искаженного болью и страданием, ободрило атакующих врагов, добавив им больше решимости застрелить или зарезать колдуна.
В конце концов, его зарезали. Имперский солдат, убивший его, израсходовал все патроны к винтовке, но это не заставило его отступить или испугаться очевидно превосходящей силы чемпиона Хаоса — и крик триумфа, сорвавшийся с его уст, когда он всадил свой нож в грудь Гавалона, пронзив сердце колдуна, был свидетельством, что солдат точно знал, кого именно он убил.
Но тень демона, подсчитывающего жертвы, простиралась над ними, и это делало победу солдата менее чем незначительной.
Дафан уже смирился со своей судьбой, со знанием того, что едва ли он переживет битву имперцев с защитниками Гульзакандры. Его мать, скорее всего, уже мертва, его деревня полностью разрушена, вся его жизнь обращена в руины. Тому, что он сейчас еще жив, он обязан лишь капризу судьбы, которая свела его с Сосудом Сатораэля. Он знал, что Гицилла была права, считая выигрышем каждую секунду жизни с тех пор, как они освободились из имперского плена у пруда. Но теперь Дафан начал сомневаться в том, такой ли уж это выигрыш.
«Если мир — только то, что я вижу», думал Дафан, «то он умрет вместе со мной. И мне не стоит думать о том, что будет с миром после того, как я умру. Если в нем уже сейчас не осталось ничего из того, что было мне дорого, тем больше оснований не слишком задумываться о его дальнейшей судьбе. Даже Гицилла уже не та, которую я когда-то любил; она стала частью демона, и связана с ним сильнее, чем я. Но человек не просто живое существо само по себе. Он есть результат жизни своей семьи, своей деревни, своего мира и всей истории человеческой расы. Он — хозяин всего этого наследия, и если он считает себя истинным человеком, то должен принять на себя ответственность перед всеми наследниками, которые будут после него. Если человек — действительно человек, он не может считать, что после его смерти уже ничто не будет иметь значения. Он не должен быть равнодушным лишь потому, что его ждет смерть
