— Княгиня Екатерина Григорьевна.
— Супруга Дмитрия? — Делагарди вдруг побледнел. — Прости меня, князь! Я не поеду на крестины. Хочу в день святого воина Георгия быть с моими солдатами. Генералу не грех раз в году выпить из солдатского оловянного кубка.
Быстро обнял князя, быстро пошел, не позволяя уговорить себя.
…А на крестинах славно было. Господи, все ведь свои, родные все люди.
Матушка князя Михайлы Васильевича княгиня Анна Петровна из рода Татевых. Дядя, боярин Борис Петрович Татев, одну дочь выдал за князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого, другую за Алексея Ивановича Воротынского. Иван Андреевич Татев спас Самозванцу жизнь при Добрыничах. Он, князь Михайла Скопин-Шуйский, нес меч на свадьбе и венчанье царицы Марины Мнишек, а женат он на Головиной. Головин был казначеем при царе Федоре и в свойстве с Романовыми. Дочь Ивана Никитича Романова за Иваном Михайловичем Воротынским, матушка ее княгиня Мосальская. Мосальский науськивал убийц на семью Годуновых. Царь Борис был женат на дочке Малюты Скуратова Марии, а Мария родная сестра Екатерины, жены Дмитрия Ивановича Шуйского, дядя Иван Иванович Шуйский — Пуговка — женат на дочери боярина Василия Петровича Морозова, вторая его дочь, красавица Евдокия Васильевна, жена князя Ивана Борисовича Черкасского, Черкасский — родня Романовым… И этот клубок — клубок и есть; и вся Россия, все в ней содеянное, злое и доброе, — родственное дело этих самих-то по себе совсем неплохих людей, христиан, вкладчиков русских монастырей, строителей храмов Божьих.
Сидя на почетном месте, но опять-таки неприметно, Михайла Васильевич глядел на родню, будто видел впервые. Всепрощение распирало ему грудь. Любовь и всепрощение. Слетелись, как птицы, в гостеприимное гнездо ради малого птенца, ради княжича Алексея, ну и ради того, кто ныне озарен светом царской любви, ради тебя, князь Михайла. Закачает завтра деревья ветер лют, и все эти птицы бросятся кто куда — в траву, в кусты, иные на воду сядут. Но то завтра. И быть ли ветру? А любовь да согласие до слез приятны.
Любовался князь тихою красотою и кротостью своей супруги. Александра Васильевна могла бы нынче, как белочка, на виду у всех попрыгивать-поскакивать: муж-то вон как воспарил! А она, милая, все в тенечек, все за чью-то спину становится.
— А что же это князь не пьет, не ест? — Перед Михайлой Васильевичем, плавная, как пава, черными глазами поигрывая, стала кума, княгиня Екатерина Григорьевна.
— Завтра надо в Думе быть, — отговорился князь.
— От кумы чашу нельзя не принять! За здравие крестника нельзя не выпить! Твоя чаша, Михайла Васильевич, особая — пожеланье судьбы будущему воину русскому от русского Давида.
— Ай, красно говоришь! — воскликнул хозяин дома князь Воротынский. — Пей, Михайла Васильевич, кумовскую чашу. Пей ради княжича.
И, приникая губами к питью, посмотрел князь Михайла, блюдя вежливость, в глаза Екатерины Григорьевны. Черны были глаза кумы. Лицом светилась, а в глазах света совсем не было.
«Не пить бы мне этой чаши», — подумал князь и осушил до дна.
Пир шел веселее да веселее, а Михайле Васильевичу страшно что-то стало, все-то он руками трогал и вокруг себя, и на себе. И не выдержал, встал из-за стола и, ухватя жену за руку, взмолился:
— Отвези меня домой, княгиня Александра Васильевна!
Сделался вдруг таким белым, что все гости увидели, как он бел. И тотчас хлынула кровь из носа.
— Льда несите! Пиявок бы! Да положите же его на постель!
— Домой! — крикнул Михайла Васильевич жене. — К Якову скорее! Пусть доктора пришлет. Немца.
Докторов навезли и от Делагарди, и от царя, самых лучших…
9
Вороны, что ли, прокаркали, но Москва, пробудившись спозаранок, уже знала: князь Михайла Васильевич отошел еси от сего света. Вся Москва, в чинах и без званий, князья, воины, богомазы, плотники из Скорогорода, боярыни и бабы простые, стар и мал, кинулись к дому Михайлы Васильевича, словно, поспевши вовремя, могли удержать его, не пустить от себя, от белого света, но приходили к дому и, слыша плач, плакали.
Удостоил прибытием своим к одру слуги своего царь с братьями. Пришествовал патриарх Гермоген с митрополитами, епископами, игуменами, со всем иноческим чином, с черноризцами и черноризицами.
С офицерами и солдатами, в доспехах, явился генерал Яков Делагарди. Иноземцев остановили за воротами и не знали, как быть: пускать ли, не пускать? Иноземцы, лютеране…
Делагарди страшно закричал на непускальщиков, те струсили, расступились.
Плакал генерал, припадая головой покойному на грудь:
— Не только я, не только Московское царство, вся земля потеряла. А какова потеря, про то мы уже назавтра узнаем.
Слух о том, что князь отравлен, ознобил Москву не сразу. Но к вечеру уж все точно знали: отравлен. Кинулись к дому Дмитрия Ивановича Шуйского кто с чем, но схватив что потяжелее, поострей, а там уж стрельцы стояли, целый полк.
Вотчина рода Шуйских и место их упокоения в Суздале. Но в Суздале сидел пан Лисовский. Хоронить Скопина решили временно, в кремлевском Чудове Архангело-Михайловском монастыре, а как Суздаль очистится от врагов, то туда и перенести прах покойного.
Пришли сказать царю о месте погребения.
Шуйский сидел в Грановитой палате, один, за столом дьяка.
— Так, так, — говорил он, соглашаясь со всем, — что сказано было. И заплакал, уронив голову на стол.
И про что были те горькие слезы, знали двое: царь да Бог.
И, поплакав, Шуйский вытер глаза и лицо и позвал постельничего с ключом, и тот привел человека в чинах малых и совсем почти безымянного, но царю нужного.
— Они боялись, что он будет царь, — сказал Шуйский тайному слуге. — И они — нет, никогда, а он уже нынче будет среди царского сонма. Ступай и сделай, чтоб было по-нашему.
И запрудили толпы народа площади Красную и Кремлевскую. И звал народ царя, и кричал боярам:
— Такого мужа, воина и воеводу, одолителя многих чужеземных орд, подобает похоронить в соборной церкви Архангела Михаила! Да будет он гробом своим причтен к царям, ради великой храбрости и по делам великим.
Царь Василий Иванович, услышав народный глас, повелел тотчас:
— Что просят, то и сотворите. Был он наш, а теперь он их, всея России возлюбленное чадо.
Похоронили князя Михайлу Васильевича Скопина-Шуйского в Кремле, в каменном саркофаге в Архангельском соборе, в приделе Обретение честныя главы пророка Иоанна Крестителя.
Сыскался и прорицатель. Сказывал, что на Пасху был ему сон. Будто стоит он, приказной писарь, на площади между Успенским и Архангельским соборами и смотрит на царские палаты. И один столп в этих палатах вдруг распался, и хлынула из него вода, черная как деготь.
Народ, слушая, вздыхал:
— Где ты ране был со своим сном? Пал столп Русского царства. Нету у нас, горемык, князя Михайлы Васильевича. И как мы без него будем — подумать страшно.
10
Уже девять месяцев король Сигизмунд осаждал Смоленск. Дворяне смоленской округи вынуждены были сражаться против своих в королевском войске.
По стране шатались шайки разбойников. На казака Салова и его лихих людей пришлось посылать воевод, а разбить его удалось одному Пожарскому.
Отложилась от Москвы и царя Василия Рязань. Здесь бунт поднял Прокопий Ляпунов, называя государя погубителем славного князя Скопина-Шуйского.
И все же царство стояло, ибо у царства был царь.
Изменник Салтыков с сыном и сообщниками присягнул королю Сигизмунду.
Тушинские бояре с тушинским патриархом Филаретом втайне от Вора просили у Сигизмунда на Московское царство королевича Владислава.
Но Москва стояла. Царь Василий собрался с духом и решил спасти царство в битве под Смоленском. Покинуть Москву ему было нельзя, не на кого положиться; и тогда поручил он войско брату Дмитрию, с Дмитрием пошел генерал Делагарди.
История народов — это своды побед, где если и приходится сказать о поражениях, то и поражения подносят как торжество героев-мучеников. Без такой истории государство немыслимо. Одно нехорошо. Такая история ведет к благодушию (мы сильнее всех), прибавляет спеси, да не ума.
Ради самого народа, ради его будущего, надо иметь Книгу измен и поражений, в которой все изменники, все горе-воеводы оставались бы в вечном позоре и проклятии. Не для того, чтобы помнить о зле, а для того, чтобы новые поколения были предупреждены о возможной слабости своего духа, чтобы узнавали измену в любой ее личине. Узнавали ее в зародыше и освобождались бы от такого зародыша.
Сражение возле села Клушина по праву вошло бы в Книгу измен, в книгу воеводской беспечности и позора отечественного оружия.
В ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое июня над Русской землей засверкала видимая и днем новая звезда погибели. Имя ей — Жолкевский.
