Шипение, словно кинули в огонь, раздалось за моей спиной, и сладковатый газовый запах проник в ноздри. Вскочив с места, я привернула кран.
Шапкой вскипевшая кастрюля залила конфорку. За разговором я не вспомнила, что поставила суп. Пенная лужа, плеснувшая за край, расползалась по вымытой плите. Машинально я вынула глубокую тарелку и налила. Осенившись крестом, отец Глеб взялся за ложку. Телефон, висящий у локтя, зазвонил пронзительно. Я подняла трубку и выслушала: усталым голосом муж сообщал, что остается в Академии, наутро - неотложные дела. Не вполне понимая - зачем, я отозвалась нейтрально, не называя по имени. Отец Глеб не переспросил. Занятый вечерней трапезой, он глядел в тарелку.
"Хорошо, - я сказала, заговаривая кровь, - вы это все...и?.." Он пожал плечами неопределенно. Опасливо, чтобы не пролить, он наклонял от себя, черпая с моей стороны. Покосившись на аппарат, молчавший у локтя, словно изъятели, занявшие телефонный узел, глядели в мою душу, я совершенно ясно и удобочитаемо вывела: первое доел, мужа не будет, если бы второе и - яд, лучшего времени не найти. Боясь выдать, я спрятала глаза.
Дальнейшего я почти не слышала. Разговор, завершившийся довольно скоро, отпустил меня. Какое-то время отец Глеб еще рассказывал, но, неожиданно зевнув, поднялся с извинениями. Отвернувшись к плите, чтобы не выдать сиянием глаз, я предложила побыть еще: только что звонил. "Сказал, сейчас приедет, просил, чтобы дождались". Будь он умнее, он вспомнил бы о моей угрозе, спросил бы, почему, положив трубку, я смолчала о просьбе мужа, не обмолвилась ни единым словом.
Обводя глазами кухню, отец Глеб медлил. Потоптавшись, как над порогом, он сел и сложил руки. Теперь, когда Митин отъезд становился почти что слаженным делом, отец Глеб заговорил о том, что надежда остается: с назначением нового митрополита Москва, похоже, медлит. Он объяснял промедление трудными консультациями, главным предметом которых, судя по всему, был владыка Николай. "Подумай, Никодим долго болел. Их врасплох не застало. Будь на примете бесспорный, решение - немедленно. Чем длиннее пауза - тем вероятнее благоприятный исход". Что-то подобное я слышала и от мужа: увлекшись предметом, отец Глеб повторял почти дословно. То оглаживая бороду, то берясь за поданную чайную чашку, он пускался в рассуждения о том, что назначение Николая, будь на то Божья воля, продолжит Никодимову твердую линию, пряником и кнутом охаживающую власти. "Ну, хорошо, - я сказала как можно мягче, - а если они не назначат?" - "Не-ет, - он нахмурился, - не хочется и думать". - "Что ж, пора спать", - с удовольствием я глядела на часы. Легко сдвинув стрелку, они коснулись двух. Круглый циферблат пучился невинными цифрами. Отец Глеб поднял глаза. Зрачки, встретившие очевидное, порхнули и замерли. "А как же... Не... приедет?" - имея в виду мужа, он спросил растерянно. Я пожала плечом. Внимательно, словно обретя способность следить за чужими мыслями, я глядела и понимала дословно. "Но..." - он опустил голову. Экстраверт, случившийся на его месте, совладал бы скорее.
"Конечно", - отец Глеб подтвердил торопливо, отрекаясь от своих быстрых, начерно набросанных мыслей. Страничка, прибранная изъятелями, представляла собой мелко исписанный лист, местами вымаранный до слепоты. Слепой текст перебивался чисто выведенными строками. Зеленоватая рука, подхватившая рукописание, повисла в растерянности: судебный секретарь, подшивающий его дело, не решался, в какую стопку - налево или направо. Помедлив, он отложил до утра.
Я проводила в гостиную и скрылась в своей. Стараясь не шуметь, я раздевалась внимательно. Одежда, осторожно сложенная, вырастала сыроватой стопкой. За стеной стукнуло - отец Глеб раскладывал диван. Тяжкого звука пружин я не расслышала.
Торжествующий взгляд, упертый в порог, всплывал пред моими глазами. В сравнении с этим торжеством, мой глупый яд, не подсыпанный во второе, был незаслуженной милостью. Теперь, лишенная надежды, я требовала высшей меры вечного проклятия. "Мне нельзя, я - священник, для меня такая история гибель". Безумный смех вскипал на губах. Напоследок - перед моей гибелью - все становилось просто и ясно: выполнимо. Он - мой духовный отец и священник лежал один в соседней комнате, и изъятели, поднимающие перья, склонялись над его изголовьем. Готовые записывать, они ждали доказательства, и я, ведущая по стене безымянным пальцем, обдумывала неопровержимое - для них.
Сладковатый газовый запах завивался над пламенем: мое тело, налитое тяжестью, занималось от тлеющих охапок. Связанные в пучки, они стояли нешироким кругом, со всех сторон подпирающим костер. Считая минуты, я дышала и боялась задохнуться. Злые языки касались голых ступней: вздрагивая от боли, я поджимала под себя. Под жестокий разговор, пылавший над Александровским садом, я приказывала себе подняться и выйти к мучителям, но тело, отравленное газовым паром, не желало слушать. Непреклонные лица, стынущие во взорванных ячейках, скашивали взоры - на меня.
То проваливаясь в короткий сон, то приходя в себя, я скользила по грани и видела числа. Они были выведены ясно: ровный ряд - от одного до тридцати. Выхватив двузначное, означавшее сегодняшнее Митино утро, я открыла глаза и поднялась. Боль подпирала горло угарной тошнотой. Откинув одеяло, я выбралась на цыпочках и застыла под дверью. В гостиной было тихо. Взявшись осторожно, я потянула дверь и встала на пороге.
Отец Глеб сидел на диване. Ежась, как от холода, он обнимал руками плечи. Судя по всему, так и не разделся. Я шевельнулась, и, расслышав, он вздрогнул и обернулся. Тревожный взгляд уперся в дверной угол, словно высматривал что-то неопределенное, вспухающее на полу. Забирая от пола, взгляд поднялся и взял цепко. В беловатом свете двузначного, наступающего утра он узнавал то, что должно было стать его вечной гибелью. Губы, шевельнувшиеся навстречу, дрогнули и собрались складками. Содрогаясь от шума, терзавшего уши, я вслушивалась, силясь расслышать. "Ну?" - я спросила, повторяя угрозу. Услышавший ясно, он должен был швырнуть наотмашь: "Гадина и дрянь!". Если бы он посмел поднять на меня голос, не раздумывая, я шагнула бы вперед.
"Господи, Господи", - он отползал в глубину. Губы шевелились потерянно. Глаза, увидевшие гибель, распахивались широко и покорно, и жалкая дрожь, от которой сводило пальцы, сотрясала его с головы до ног. То, что должно было случиться, случалось из века в век, из рода в род. Шаг, похожий на смерть, отделял меня от тех, кто изымает души. На самом краю, готовая примкнуть к изъятелям, я стояла, наслаждаясь его покорным ужасом, и темная волна скверной родовой памяти шумела в моей крови. Шум вырывался гибельным воем, и, отшатнувшись от себя, как от зверя, я отступила назад, не посмев.
ПЕПЕЛЬНАЯ СРЕДА
Отец Глеб исчез, не дожидаясь утра. Сквозь сон я не расслышала дверного хлопка. Открыв глаза, я вспомнила - сегодня. На четвертушке, услужливо всплывшей пред глазами, явилось точное время: девять утра. Рабочий день они начинали с Митиной души.
Холодная змейка наручных часов мигнула двузначным. Я проспала: оно уже шло. Сорвавшись с места, я заметалась по комнате пойманной крысой. То хватаясь за сложенную одежду, то шаря по карманам в поисках кошелька, я судорожно считала деньги, как будто собирала для выкупа. Нескладные сборы съели полчаса.
Автобус уже сворачивал на Комендантский, когда, снова сверившись с часами, я изумилась своему вчерашнему легкомыслию: за ночными событиями, теперь казавшимися сонным мороком, невероятным образом я чуть не забыла о главном. Ни с того ни с сего я вспомнила, так бывает в начале сессии: расставляя экзамены по ранжиру, заранее пугаешься труднейшего, оставляя без внимания что-нибудь попроще. И только тогда, когда остаешься один на один с последним, именно он кажется самым коварным. Мысль об экзаменах отбросила к монастырским дням: растянувшись на травке, я сравнивала лавру с зеркальным отражением европейского университета, где рождались мои бахромчатые книги. "Ничего, скоро кончится, вот тогда..." Мысль о возлюбленном чтении плеснула радостью: очень скоро, как только они отпустят. Митя выйдет, и я, раскрыв свои книги, снова сумею прислушаться и расслышать тайный и тихий звук. Позабыв осторожность, я соединяла с ним Митину свободу.
Часы, стучавшие в вестибюле, показывали без пятнадцати двенадцать. Мигающие секунды пульсировали мелко, как сердце. Под экраном, словно бы завороженная торопливым секундным пульсом, я вдруг сообразила, что страшное-то кончилось. С момента, как Митя вошел в родовое здание, минуло два часа. Косясь на мигающий экран, я прикидывала: нет, навряд ли им понадобилось больше. Арифметические рассуждения говорили о том, что Митя успел вернуться. Но если так, - сердце стучало в такт секундам, - значит, их время, простейшая функция моего неведения, продолжается для меня одной. Нелепая мысль о моем, отпавшем и параллельном времени, не соотнесенном с живым и настоящим, наполняла неуверенностью. Странным образом я чувствовала его полым, как высохший изнутри омар, в котором не было внутренностей: ни мяса, ни лимфы, ни крови. Нет, я подумала - глиняный сосуд, зарытый под дверным порогом. Время моего неведения посвящалось Молоху, и ужас, терзающий сердце, корчился иссохшим остовом принесенного в жертву первенца.
