Часы, стучавшие в вестибюле, показывали без пятнадцати двенадцать. Мигающие секунды пульсировали мелко, как сердце. Под экраном, словно бы завороженная торопливым секундным пульсом, я вдруг сообразила, что страшное-то кончилось. С момента, как Митя вошел в родовое здание, минуло два часа. Косясь на мигающий экран, я прикидывала: нет, навряд ли им понадобилось больше. Арифметические рассуждения говорили о том, что Митя успел вернуться. Но если так, - сердце стучало в такт секундам, - значит, их время, простейшая функция моего неведения, продолжается для меня одной. Нелепая мысль о моем, отпавшем и параллельном времени, не соотнесенном с живым и настоящим, наполняла неуверенностью. Странным образом я чувствовала его полым, как высохший изнутри омар, в котором не было внутренностей: ни мяса, ни лимфы, ни крови. Нет, я подумала - глиняный сосуд, зарытый под дверным порогом. Время моего неведения посвящалось Молоху, и ужас, терзающий сердце, корчился иссохшим остовом принесенного в жертву первенца.
Слушая сокращающееся сердце, я шагала по кромке площади. Оно пульсировало, отдаваясь за ушами, и все, окружавшее меня, принимало странные очертания. Дома, выстроенные по контуру, отступали в глубину. Само пространство ширилось на сердечном вдохе, и тусклые соборные купола, увенчанные обрубком, зыбились, оплывая свечами. Пространство, с которым смыкалось мое иссохшее время, втягивало меня, как кит, вдыхающий море. Сквозь ровные щели китового уса, похожего на прутья клетки, я вливалась вовнутрь, и ровная мускулатура ощерившегося желудка сокращалась в устье широкого жерла. Обратно оно изрыгнет пустую струю. Боясь упасть, я взялась за ограду. Люди, проходившие мимо, двигались стайками, как под водой. Пространство, сомкнутое с иссохшим временем, косилось на них китовым глазом, принимая за лакомое планктонное облако. Их пространство, чью китовую алчность я разгадала, колыхалось, как морская вода. В этом пространстве я сама, мое застигнутое тело становилось продолжением пустоты, потому что толща, бессмысленная и беспощадная, окружавшая меня со всех сторон, не имела ни души, ни лица. На чужие души оно зарилось равнодушно и бесстрастно, без малейшей вражды. Медленно, словно напоследок, я подняла руки и поднесла к глазам. Голубоватые вены пульсировали секундами, и пальцы, поднятые к небесам, дрожали мелко. У края площади, ширящейся на вдохе, я вглядывалась в пальцы, как будто на их кончиках содрогалась моя душа. Жжение, подобное слабому току, пронзило подушечки, и, замерев, я расслышала тайный и тихий звук. Он бил насквозь через толщу, покрывающую город, сочился сверху, из иного, необозримого пространства, лежащего над бездушным морем. Это пространство, распахнутое страницами сладчайшей книги, было источником и истоком. Струя, облеченная в слово, изливалась сквозь гибнущие пальцы в поруганный и покоренный мир. Все слова, от которых отворачивались молчальники, все слова, изжеванные слепыми, были ее мертвым подобием.
Замерев у ограды, забыв о тех, кто ходит за мной, я думала о том, что если есть надежда, она в этих зыбких, сочащихся сквозь пальцы звуках. Они одни называются Словом: имеют силу победить пустоту, разрушить скверное и жестокое время рода, которое те, не имеющие лица, проживают из поколения в поколение. Я думала о бахромчатых книгах, ставших первым шагом к этой победе. Смутно, как будто сквозь волны, я видела новое время, в котором кто-то, совсем не похожий на меня, станет прекрасной и одушевленной женщиной, выросшей из нового ребра. Рядом с ней я была помоечной побирушкой, примеряющей чужое шмотье. Побирушка вспомнила о Мите и задрожала - рассказать.
Митино лицо, открывшееся в дверном зазоре, выглядело измученным. Сероватые следы лежали на щеках, перечеркивали лоб. Слабый запах гари стоял в прихожей, пощипывал глаза. Жаркая волна пахнула навстречу, когда я вступила в комнату вслед за Митей. В воздухе, вьющемся струями, летали мелкие клочья. Он подошел к печке, долгие годы прозябавшей в углу, и, распахнув чугунную дверцу, пошевелил. Цвета пламени корчились и выгибались с хрустом. Приставив кочергу, он повел рукой по губам, оставляя серый след: "Вот, Пепельная Среда, видишь, как оно, сегодня..." - "Что?" - завороженно я глядела в жерло ожившей печи. "А, ерунда, - он махнул рукой, - не обращай внимания, это - у ваших врагов: первый день Великого Поста". - "Как Чистый Понедельник?" - я спросила, замирая. Митя покачал головой. Снова он взялся за кочергу и распахнул огонь. Отсвет открытого пламени лег на лицо полосами: теперь оно казалось расписанным двумя красками - серой и красноватой. "Что там, сегодня?" - "Сегодня?" - он отозвался тихо и недоуменно, словно сегодняшний день был обыденным, ничем не отличным от предыдущего. Исполосованное лицо, державшееся неподвижно, не выказывало волнения. Растерянно я считала числа и дни: среда, то - двузначное. "Не ходил?" - я испугалась и осеклась. Мысль о том, что он пренебрег, дрожала под ложечкой. Митино недвижное лицо повернулось в мою сторону и подернулось отвращением. Отвращение проступало сквозь двухцветные полосы, как бледная основа, будто кто-то, изрисовавший полосами, наложил на кожу, как белила. "Я не могу говорить об этом", - он сказал твердо и провел по губам пепельной рукой. "Взяли подписку?" - я спросила шепотом. Он дернул локтем и качнул головой. "Господи, ну что же тогда, да перестань ты - с этой печкой", - сделав шаг, я вырвала кочергу. Он выпустил, не противясь.
"Послушай, - Митя говорил медленно, - то, что было там - это... этот разговор, я не хочу и не могу в подробностях, - он поднял голос, - но главное заключается в том, что я был прав. После того, что было там, я не смогу, как ни в чем не бывало". - "Они... чего-то требовали?" - первое, что бросилось в голову. "Ничего такого, о чем я не знал бы раньше", - Митя отвечал ровно. Жар, льющийся из печи, терзал сердце. Мягкое, похожее на пепел, обкладывало клетки мозга, мешая слышать за словами. Слова были пустыми и бессмысленными, как их иссохшее время. "Что? - сквозь словесную тьму я смотрела в огонь. - Что ты сжигаешь? Письма?" - "Писем нет. Собираюсь - книги, - он отвечал мертвым голосом. - Здесь мне больше не понадобится". - "Все?" - глазами я обвела стеллажи. "Нет, все не требуется, только главные". Я оглядывалась, не веря. В присутствии тысяч томов он не мог - всерьез. Страшная мысль о поврежденном мозге стучалась в мое сердце. Оно сокращалось на выдохе, словно я снова стояла на площади, и пустое время поворачивалось в мою сторону, ощеривая пасть. "Единственное, о чем жалею, это вчерашний разговор. Ты поймала меня на слабости... Если бы не ты, никогда..." - снова он задыхался от ненависти, и лицо, глядевшее на меня, принимало странные очертания: двухцветные полосы, покрывающие лоб и щеки, обретали третье измерение. Они лежали глубокими шрамами, как будто вырезанными по живому, сочились кровью. Не в силах отогнать, я видела большой, отдельно стоящий дом, в который входят утром и выходят обратно изрезанными. "Они... мучили?" - я выдохнула, содрогаясь жалостью. У входа, подцепленная длинным шестом, висела клетка. Сквозь полые прутья, не поддающиеся зубам, я слышала голодный писк.
"Кого из них ты имеешь в виду?" - он переспросил насмешливо. "Сегодня..." - я ответила едва слышно, одними губами. "А, - Митя улыбнулся, - ты имеешь в виду комнату сто один?" Улыбке мешали шрамы. Из-за них, еще не затянувшихся, она вышла узкой. Дернув губой, я кивнула. Его собственные слова о том, что он знал обо всем заранее, путали меня. "Конечно, нет, - Митя отвечал, смиряя улыбку, как с недорослем, - надо сказать, у большинства, пока не побывают, весьма романтические представления об этой области жизни, так сказать, с перебором". - "Области жизни?" - я не могла не переспросить. "Вот именно, Митя подтвердил неохотно, словно через силу признал очевидное, - причем области весьма значительной, знаешь, как они любят сравнивать, мол, Ленинградская область покрывает собой не то половину Англии, не то целую Италию. Вот и веришь, пока не посмотришь своими". Мне показалось, он сам запутался. "При чем здесь Англия?" - мне хотелось распутать. "Вот именно, Англия ни при чем, - Митя оживился мгновенно, - как ни при чем все эти английские досужие выдумки с крысами, пытками и комнатами. На самом деле все происходит иначе. Начинается в юности, когда, побывав у них, ты надеешься, что на этом все и кончилось. Как же иначе, раз отпустили? Потом ты живешь всю жизнь, опасливо заглядывая в зеркала, но твои глаза застит надежда, и - слепец - ты не видишь на своем лбу их печати. Наконец, закинув крючок, они вытягивают тебя за губу, и твои иллюзии, которые прежде казались настоящей жизнью, остаются по ту сторону, словно ты умер. В этом нет ни малейшего романтизма. Спокойно и трезво ты понимаешь, что все это время жил несовершеннолетним, иначе говоря, придурком". Он остановился, не дойдя до конца.
"Тот, первый, прошлый раз, ты что, с ними договорился?" Короткое, иссякающее пламя билось за открытой чугунной створкой. В воздухе, дрожащем перед нею, вставало каменное здание, затмевающее памятники, из которого выходят совершеннолетними. Лицо, исполосованное пеплом, оставалось серым и непреклонным. Он стоял, повернувшись спиной к зеркальному шкафу, и радужные грани, отражавшие пламя, вспыхивали и гасли над плечом. Забранный в раму, он вытягивался в пустом, взорванном пространстве и смотрел на меня так, будто я, одетая в нагольный тулуп, протягивала листок, сложенный вчетверо. Печать молчания, замыкавшая его губы, относилась к другому миру, в который я, замершая на амвоне, не смела проникнуть.
