Интересным представляется отношение Фрейда к авторитетам. Он готов был прислушаться к гипотезе, которая казалась ему перспективной, даже если исходила от еще не известного в медицинском мире врача. Но при этом Фрейд никогда не испытывал благоговейного трепета перед именами, даже самыми неоспоримыми авторитетами. Он воспринимал только фактические результаты, достигнутые тем или иным ученым. Он, например, признавал мировой авторитет Теодора Мейнерта в области неврологии, но в то же время авторитет Мейнерта никак не отразился на ходе исследований самого Фрейда только потому, что сам Мейнерт не принимал фрейдовской концепции подсознания и сексуальной основы неврозов. Когда медицина сдержанно оценила доклад Фрейда об этиологии истерии, Зигмунд, комментируя происходящее, бросил жене: «Ослы холодно приняли ее». Эта фраза ярко подтверждает, что уровень самооценки и уверенности в себе позволял ученому философски относиться к авторитетам: «Принимаете – спасибо, не принимаете – не мешайте». Если бы он позволил себе хоть на миг оказаться во власти медицинских светил того времени, это не только лишило бы его сил продолжать исследования, но и попросту разрушило бы его самого как пионера новой области. Тот, кто не может вознестись над устоявшимися правилами и теми, кто их создал, никогда не создаст нового направления и навечно будет прикован незримыми цепями к скале консерватизма.
Зигмунд Фрейд никогда не брезговал применением знаний законов психологии, если чувствовал, что это может помочь делу. Так, узнав, что величина номер один в венском медицинском мире профессор Мейнерт занемог, он нанес ему визит, захватив с собой ящик чудесных гаванских сигар, от которых профессор был без ума. Воспользовавшись таким простым и действенным приемом, Фрейд практически выпросил у старого профессора право проводить лекции по анатомии головного мозга. Яркий и типичный для успешных людей случай, красноречиво свидетельствующий, что Фрейд, подобно многим неординарным личностям, мог легко переступить через собственную гордость, когда она становилась на пути к успеху. Он мог, когда это было необходимо, сыграть роль смущенного или покорного, он мог принести в жертву условностям медицинского мира свою гордость, с тем чтобы однажды неожиданно обойти на извилистом повороте судьбы своих менее расчетливых и менее работоспособных оппонентов и безоговорочно выиграть.
Вполне возможно, что отвержение психоанализа научным миром сыграло и свою положительную роль. Не имея путей к отступлению, Фрейд надолго погрузился в работу. Если он принимал пациентов, то работал с восьми утра до девяти вечера с небольшим перерывом на дневную прогулку – завидное трудолюбие даже для очень упорных людей. Кроме того, почти каждый день допоздна, а часто и в выходные дни, он записывал собственные наблюдения и работал над книгами. Даже если бы общество не созрело настолько, чтобы принять новые идеи о сексуальной природе человека, Фрейд даже фактическими результатами своей практики добился бы признания в научно-медицинском мире. Это упорствующий доктор без сомнения и страха брался и за те «безнадежные случаи», от которых решительно отказывались другие, опасающиеся излишнего риска врачи. Для него это была еще одна возможность испытать новые методы и подтвердить на практике формирующиеся выводы. И удивительное дело, фортуна часто оценивала смелость первопроходца науки, и то, что другим казалось немыслимым и невозможным, ему часто удавалось.
Мозг ученого в течение многих десятилетий был в постоянной работе, непрерывно прокручивая бесчисленное количество раз различные эпизоды из практики для нахождения им научной основы. Однажды он написал своему другу Флиссу: «Этиология неврозов всюду преследует меня, словно песенка о Мальбруке – английского путешественника». У Фрейда не было повода лукавить перед другом, а в том, что идея заполнила практически все пространство как внутри Фрейда, так и вокруг него, существует бесчисленное множество подтверждений. Обожая до безумия Рим и все, что связано с его историей и культурой, Фрейд много раз посещал Вечный город. Долгими часами он простаивал у статуи Моисея, но не просто любуясь детищем Микеланджело, а пытаясь вновь и вновь поддать детальному анализу каждое застывшее в камне движение, каждый внутренний порыв могучего пророка, чтобы увязать их с чувствами и психологическим состоянием ваятеля. «Там, где большинство людей видело интересную впечатляющую работу в камне, Фрейд разглядел голограмму истории и человеческого духа», – написал об исследовании Фрейдом статуи Моисея один из современных психоаналитиков Роберт Дилтс. Поразительные и порой феноменальные попытки рассмотреть «под микроскопом» жизни великих творцов говорят, что еще одной важной характеристикой феноменальных личностей всегда было увязывание и синтез того, что, на первый взгляд, не может быть связано и проанализировано.
Конечно, нельзя сказать, что сомнения не мучили Фрейда. В период изоляции в его переписке иногда появлялись пессимистические нотки. Но то были сомнения другого порядка: он не был уверен, успеет ли дожить до того момента, когда общество окажется настолько подготовленным к новому и настолько раскрепощенным, что сумеет не морщиться, воспринимая его медицинскую концепцию. Даже перешагнув порог сорокалетия, он все еще не был принят, не был понят и не был оценен современниками как ученый, сумевший преодолеть новые, до той поры неизведанные рубежи знаний о человеке. Фрейд отдавал себе отчет в том, что провозгласив себя первым психоаналитиком, он надолго заточит себя в невидимую темницу изоляции. «Эта участь гораздо привычнее евреям, чем представителям любых других национальностей», – объяснил он психологическую готовность к оппозиции.
Но то, что неминуемо должно было рано или поздно случиться, случилось. Именно тот самый Мейнерт, яростно критиковавший своего ученика и коллегу, оказался первым предвестником победы Зигмунда, вселив в него еще большую уверенность и радость ощущения, что вот-вот стена непонимания и изоляции рухнет. Почти на смертном одре старый профессор неожиданно признал правоту Фрейда, что явилось одним из наиболее сильных толчков, побудивших ученого к вежливым, настойчивым требованиям получения от научно-медицинского мира почетного звания профессора. Фрейд отчетливо понимал, что для развития учения ему как первому учителю необходим внушающий почтение официальный статус, который служил бы заменителем признания. Поэтому, с определенной долей скепсиса относясь к внешним атрибутам влияния на окружающий мир, он решительно пошел напролом, подключив к решению проблемы все возможные связи, в том числе и связи своих высокопоставленных пациентов. Ученый понимал, что блеск упаковки заставит мир быстрее вникнуть в ее содержимое. В конце концов последовательная напористость Фрейда увенчалась успехом – он стал почетным профессором. Унизительные походы к мэтрам медицинского мира, большинство из которых он вовсе не считал заслуживающими внимания учеными, были сполна окуплены. Важные черты победителя обнаружились у Фрейда во время этой подковерной битвы с консервативными мужами, находящимися на вершине научной пирамиды и не желающими ни прогрессировать, ни разглядеть величия других с мнимых высот. Ради будущей большой победы Фрейд продемонстрировал готовность на игру роли, явно не присущей его образу мышления. И даже перед теми, кого он либо презирал, либо просто не воспринимал. Истинное отношение Фрейда к запоздалому признанию, да к тому же еще лишь формальному, обнаружилось в письме к одному из друзей-единомышленников того времени: «Меня вновь зауважали, и мои самые трусливые поклонники ныне приветствуют меня на улицах!» В этих словах столько же сарказма, сколько и внутренней силы первопроходца.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
