Но даже к тридцати годам Фридриха Ницше все еще посещают сомнения в правильности выбранного пути – временами даже «жизнь становится для него тяжелым бременем». Хотя это скорее не сомнения в направлении, а первые издержки одинокого нервного существования, первые результаты жесткого отношения к себе и обществу. В окончательном уходе философа из университета, последовавшем еще через некоторое время, скрыт самый обжигающий психологический символизм – в течение нескольких лет ощущавший постоянно растущее бремя внутренних противоречий из-за откладывания «настоящей» работы, кажущейся ему особенно важной, Ницше вместе с нелегко давшимся решением отойти от преподавательской деятельности почувствовал и некое облегчение – с того момента он окончательно и бесповоротно принадлежал лишь своей идее – гнетущей и пожирающей его душу и плоть. Этот процесс психической трансформации сопровождался такими тяжелыми приступами меланхолии, душевной слабости и упадка, что Ницше со своей хрупкой чувствительностью с трудом преодолел его. Впрочем, вся его диковатая жизнь никогда не была последовательной и состояла как раз из воображаемых падений на самое дно человеческого бытия и неожиданных возвышений на волне нового взрыва воли к жизни над душевной слабостью, во время которых он выплескивал неблагодарному миру «в лицо» все новые и все более жестокие откровения. Но решения рвать обольстительные и сладкие путы отлаженной, как хорошие швейцарские часы, светской жизни, сулящей безмятежную обеспеченность и спокойствие, являются прерогативой лишь великих искателей, лишенных покоя демонов, готовых бросить на плаху все ради единственного мига победы. Их критериями оценки жизненного пути всегда являлись мгновения и вечность, удаленные по значению как звезды, но такие же родственные по яркости и притяжению. Слабый, унылый и жутко одинокий, Ницше-изгой решился быть упрямым до конца – такое поведение диктовала ему его идея. Он должен был разрушить сам себя, чтобы потом заново родиться новой личностью, по твердости духа подобной кристаллу алмаза, и дать еще совершенно невиданный по яркости свет этому заблудшему, покорному и потерявшемуся в дебрях собственной слабости миру обывателей. Он сказал себе, что своей словесной мозаикой должен затмить солнце – хотя бы на миг. Ницше свято верил, что способен на это, иначе никогда не взялся бы за такую работу.
Пребывание в университете явно не вписывалось в жизненную концепцию профессора Ницше, причем зная об этом с самого начала своей академической деятельности, он, если бы не испытал острой обжигающей боли первого поражения, не исключено, тянул бы университетскую лямку сколь угодно долго – ведь надежда на кафедру связывалась с трибуной, открывающей врата к самому благородному, критическому и одновременно податливому разуму. Но Ницше горько ошибся, а терять время дальше не имело смысл. Словно подгоняемый невидимым бичом, щелчки которого периодически улавливало его чуткое естество, Ницше очень спешил. Что касается его отношения к ученым, то даже за первые три года преподавания он еще больше укрепился в мысли, что академические звания и должности сами по себе бессодержательны и пусты и, означая в конечном счете полный нуль, предназначены лишь для воздействия на психику слабых духом. Задолго до своего тридцатилетия Ницше собирался «ткнуть немецких ученых в такие вещи, о которых не имеют понятия их подслеповатые глаза». И все-таки тут он еще долго шел на сделку со своими убеждениями – ведь это были средства к существованию. Лишь после десятилетия преподавательской работы ученый решился на окончательный разрыв, получив при этом пенсию в три тысячи франков.
Однако постепенно Фридрих Ницше пришел к потрясающему выводу – его творчество может быть предназначено лишь для избранных – он устремился в такие дали, что неподготовленная рафинированная публика современного общества никогда не сможет подняться настолько высоко, чтобы можно было понять полет его безудержной дерзкой мысли. Ницше выдержал и этот удар. Отказавшись от желания доказать высшую мудрость всем, он отнюдь не отказался доказывать. Он твердо решил, что его жизнь должна быть подобна яркому пламени, а не тусклому тлению. Заключив, что «мыслитель не нуждается в аплодисментах», Ницше решил двигаться дальше своей абсолютно одинокой, еще не изведанной дорогой. Что она ему принесет? Великую славу или великие разочарования? Он был готов и тому, и к другому.
Он не сумел приобрести учеников, последователей или даже просто сторонников. Немногочисленные друзья все меньше понимали Ницше, и их ободрения скорее были авансом моральной поддержки, выданным в надежде на то, что этот заблудившийся в своих необузданных сентенциях станет когда-нибудь на путь истинный. Что означает – будет как все. Но Фридрих Ницше уже бросил вызов всему миру, и в нем не было и тени сомнения относительно своего феноменального превосходства над остальными людьми. Вместо того чтобы сломаться, перестать извергать из своего внутреннего естества все новые загадочные утверждения, он зажегся жаждой раскрыть глаза безумному и слабому поколению, начал отождествлять себя с мессией. Словно гипнотизер, Ницше истязал свое сознание, заставляя думать о себе как о великом. И в этом заключалась его самая удивительная победа, и в то же время самая страшная проблема человека-одиночки, позже переросшая в безумие.
Продолжая в жестоком темпе работать над синтезом древних культур, Ницше пережил еще одно потрясение, касающееся его представления о собственной миссии: он осознал, что как философу ему не суждено испытать земную славу – ведь ни один из великих философов древности не сумел увлечь целый народ. В который раз Ницше пересмотрел свою жизненную платформу – ему необходимо было принять окончательное и уже бесповоротное решение: стать великим, но безвестным мыслителем современности или искать более земной путь. Победили знания – уже созревший сказать миру нечто значительное не может отказаться сделать это в пользу осязаемого, но химеричного комфорта во время своего кратковременного земного пути. Ницше был готов к тяжелым испытаниям судьбы. Он решился противопоставить им зарождающуюся новую философию воли и силы – он знал, что рано или поздно эта философия одержит победу над обывательщиной и варварством. Ницше в который раз убедил себя, что готов заплатить за торжество своей идеи любую цену.
И началась безумная работа на износ. Она прерывалась лишь тогда, когда истощенный жутким напряжением мозга, усиливавшимся одиночеством Ницше начинал корчиться от болей в голове, глазах и желудке. Лишь когда ослабевающий организм отказывался подчиняться мыслителю, он на время прекращал свой авантюрный и очень рискованный поиск. В пути странного философа не было места ничему другому, кроме работы. Он исключил из своей жизни все возможные блага. Женщины не вдохновляли его, и, по всей видимости, он сумел направить силу своего либидо на достижение духовного удовлетворения. И хотя сквозь истерический язык его полубезумных писем часто прорывался мотив семьи, он, очевидно, жалел для этого свой энергии и времени, а может быть, с какого-то времени просто осознал, что не сможет полноценно общаться с женщинами – просто и обывательски. Ведь даже с близкими по духу друзьями общаться он так и не научился. Кроме того, подсознательно он осознавал, что это противоречило бы его ореолу великого мученика, приземлило бы его взметнувшийся ввысь непостижимый образ и сделало бы простым смертным. Он же собственноручно выткал себе ореол святого, героически страдающего ради будущих поколений. Чем дальше он шел, тем острее было чувство утраты спасительной связи с миром и тем больше он ощущал, что возврата нет.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
