теории. И в этом смысле от чувственности никуда нельзя уйти. Однако научное знание вовсе не есть слепая чувственность, отраженная во всей своей недифференцированности и хаотическом протекании. Наоборот, оно есть анализ этой чувственности и всегдашнее стремление представить ее в виде закономерного целого и изучить все лежащие в ее основе объективные закономерности. Если же мы будем абсолютизировать самое голую чувственность, не фиксируя в ней никакого ее закономерного упорядочения, то мы не приблизимся к объективной картине мира, но только удалимся от нее. Когда импрессионисты нового времени требовали изображать в искусстве только одни бесформенные краски, в отрыве от всяких вещей и их объективных связей, то, несмотря на выдвижение здесь на первый план чувственности, это было типичнейшей абстракцией, которая обездушивала искусство, лишала его жизненности и удаляла от объективных закономерностей мира. Аналогичным же образом и первобытное мышление, базируясь исключительно на чувственном опыте и не будучи в состоянии отразить лежащие в его основе объективные закономерности, волей-неволей оказывается своеобразной абстракцией, волей-неволей вырывает чувственность из цельной системы человеческого знания, односторонне абсолютизирует эту чувственность и пытается чувственно представлять даже те немногие продукты абстрагирующей деятельности человеческого ума, которые на той ступени возможны.
А отсюда по необходимости вытекает и все то фантастическое и сказочное, чем так богато первобытное мышление, поскольку основой его является стремление чувственно представлять то, что есть только абстракция и не подлежит чувственному представлению.
Огонь можно залить водой и потушить; но понятие огня нельзя залить водой и потушить. И тем не менее такого рода мышление склонно представлять понятие огня как сам огонь, а огонь – как понятие огня. И тогда получается такой реальный огонь, который нельзя затушить, т.е. образуется концепция неугасимого огня, которую можно найти в мифологии почти каждого народа. Конь не может говорить человеческим языком, но конь, везущий героя, образует с ним нечто целое и некую общность, которую ничто не мешает представлять не абстрактно, как это делает современное цивилизованное сознание, но вполне чувственно. И тогда все, что свойственно герою, может перейти и на коня, в результате чего кони, сопровождающие Ахилла у Гомера, и начинают говорить человеческим языком. И, вообще, то пространственное и временное сближение предметов, которое, как мы видели, заменяет для инкорпорированного мышления логику, только потому и получает здесь логическое значение, что образует из этих сближаемых предметов некую абстракцию, общность, которую первобытный человек обязательно мыслит чувственно. Вся разгадка первобытной фантастики заключается в этом стремлении представлять продукты абстракции чисто чувственно. Инкорпорированное слово-предложение, абсолютизация обнаженной чувственности и фантастическая чудесность и сказочность – это, с точки зрения единства языка и мышления, есть решительно одно и то же.
Таким образом, инкорпорированное предложение почти целиком есть еще чувственное ощущение, а инкорпорированное суждение есть почти только чувственное восприятие. Но это «почти» – очень-очень важно. В том, что подлежащее осознано как нечто, и в том, что субъект и в суждении и в жизни уже как-то осознан существующим, – огромная победа человеческого мышления и огромный успех познавательной и мыслительной деятельности человека, огромное достижение абстрагирующего мышления. В этом пункте инкорпорация уже не есть слепое, беспомощное, инстинктивное чувственное ощущение, но есть уже и предложение, и суждение, и определенный синтаксический закон, и определенный логический принцип, и, вообще, проблеск живой мысли, который отныне уже никогда не исчезнет в человеческом сознании и человеческой деятельности.
Последующие ступени грамматического строя будут заполнять это пока еще пустое «нечто» и заменят принцип пространственно-временной конфигурации более содержательными и более действенными принципами.
7. Инкорпорированный строй как орудие общения.
Только теперь мы можем отдать себе полный отчет во всей недостаточности обычных изложений этого предмета у многих исследователей. Речь идет, конечно, не о простой описательной картине инкорпорированного предложения, которая уже давным-давно открыта в науке и которая в настоящее время может излагаться уже не как исследование неизвестного предмета, но как информация о том, что для науки является азбучной истиной. Речь идет здесь не об описании, но о способах объяснения инкорпорированного строя и об установлении для него соответствующего логического коррелята. Однако многие изложения предмета все еще остаются в сыром виде и с точки зрения истории логики страдают наивным примитивизмом. Происходит это в результате многих причин, но главная причина здесь – игнорирование данной синтаксической формы как орудия общения, игнорирование коммуникативной сущности и назначения этой формы. Понимая связь логики и грамматики только абстрактно-логически, исследователи и излагатели этого предмета не могут извлечь из инкорпорированного строя всех его подлинных логических возможностей и под общим впечатлением весьма яркой специфики этого грамматического строя вводят – и притом, конечно, совершенно некритично – разного рода неожиданные элементы инкорпорированного предложения вне всякой зависимости от конкретных особенностей этого строя. Отсюда возникает не только общая произвольность многих утверждений, как, например, введение какого-то всесильного «мифологического субъекта» в инкорпорированное предложение, но и пропуск важных логических достижений данного грамматического строя и пропуск его большого значения на путях развития абстрактной мысли, как, например, игнорирование логической природы порядкового характера подлежащего и сказуемого в инкорпорации.
Самое большее, что можно найти в изложениях инкорпорированного строя, заключается в отождествлении вещи и ее свойств, которое выводится из отсутствия здесь морфологии. Но этот вывод звучит очень вяло потому, что отсутствие морфологии не есть просто отсутствие различия между вещью и ее свойствами, но есть различие между основой слова и ее оформителями. Основа слова, как и само слово, и оформитель этой основы не просто вещь и ее свойства, но являются прежде всего коммуникацией, предметом сообщения; и потому тождество основы слова и ее оформителей есть не что иное, как тождество сущности и явления – со всеми вытекающими следствиями. Некоторые излагатели, выводя из инкорпорации, самое большее, только недифференцированность вещи с ее свойствами, получают вместо мифологии трафаретное и обывательское, вполне мелкобуржуазное, позитивистское мировоззрение, которое, как известно, тоже основывается на изучении явлений с категорическим запретом изучать сущность этих явлений. Но, не умея вывести из отсутствия морфологии и вообще из конкретных грамматических особенностей инкорпорации характерного для этой последней мифологического мышления, многие исследователи вводят в качестве непонятного все разрешающего deus ex machina то, что они называют «мифологическим субъектом» инкорпорированного предложения. И было бы бесполезно спрашивать, из каких конкретных грамматических особенностей инкорпорации выведен этот мифологический субъект, в то время как у нас мифология выведена исключительно только из этих последних. И точно так же было бы бесполезно спрашивать, что тут понимается под
