Увы, государь, хоть и всего лишь на какую-то там пятую или шестую часть русский по крови, истинно русский по духу, как достойный внук Екатерины Великой. Заставить его поступиться национальными интересами весьма сложно. Неосторожное письмо перепуганного великого князя, извлеченное на свет божий теперь, когда он сделался строптивым императором, помогло бы обротать [49] его и держать в узде. Держать достаточно долго. Может быть, всегда. Полагаю, ради этой цели ваш сердечный друг Уитворт не пожалел бы гиней, верно, Ольга Александровна?
Двое разом вздрогнули от этих рассчитано — оскорбительных слов: дрезденская пастушка в голубом платье с помятыми розами у корсажа — и нелепая фигура ветерана Крымской кампании.
“ Ваш сердечный друг Уитворт…”
Алексей крепко взялся за грудь, но сумел смолчать. Ольга Александровна тоже промолчала, только бросила на князя Каразина такой взгляд, что, будь она Медузой Горгоною, Василий Львович уже обратился бы в камень.
— Все это домыслы, — скучающе молвил Зубов. — Так или иначе, письмо отправится со мною. А я отнюдь не еду в туманный, как вы изволили выразиться, Альбион. Я еду сначала в свои малороссийские имения, а потом в Германию, Швейцарию и Италию.
— Тоже хорошие места, — покладисто кивнул Василий Львович. — Там тоже были бы рады, нет, счастливы заполучить к себе письмо великого князя, а ныне — императора российского. Особенно в Риме, в Ватикане, где теперь тягаются с нами, хотят объявить гроссмейстерство покойного Павла Петровича в Мальтийском ордене недействительным.
До чего непостоянный народ эти рыцари белого креста! Когда Павел Петрович плясал под их дудку, выставляя себя на откровенное посмешище перед подданными, лучше его как бы и на свете не было. А теперь с глаз долой — из сердца вон, не правда ли? Александр откровенно хочет расплеваться с госпитальерами-иоаннитами, но его решение можно поколебать при помощи известного письмеца… Нет, я не стану говорить вам гадости, ваше сиятельство, Платон Александрович, я просто не верю, не хочу верить, что вы способны продать письмо государя папе римскому!
Конечно, молодой император дурно обошелся с людьми, которые возвысили его и возвели на престол, ведь бог знает, какая была бы без них его участь, очень может статься был бы отрешен от власти и даже в каземат попал бы, с таким-то несусветным папенькою, — однако, согласитесь, светлейшему князю Римской империи негоже мстить своему государю, тем паче — таким мелким, расчетливым образом! Торговать его корреспонденцией, для начала удушив одного из своих бывших соратников, который этой корреспонденцией завладел…
— Первое дело, никто из здесь сидящих Талызина не душил и не собирался этого делать, — с олимпийским спокойствием ответствовал князь Платон. — А второе…
— Минуточку! — живо перебил его Василий Львович. — Никто не душил, говорите? А как наши доблестные полицейские — готовы они подтвердить эти слова? Насчет того, что никто из здесь сидящих не протягивал шаловливых ручонок к горлу Петра Александровича?.
Бесиков и Варламов в недоумении переглянулись и враз кивнули. На лице Зубова отразилась откровенная досада, а Ольга Александровна тихонько рассмеялась.
Каразин от души вторил ей.
— Вот вы и попались, господа! — радостно воскликнул он. — Сейчас вы перед всеми свидетелями, как и положено в настоящем судебном разбирательстве, признали, что сидящий здесь дворянский сын Алексей Сергеевич Уланов не повинен в смерти своего дядюшки генерала Петра Александровича Талызина. Ведь именно его обвиняли в удушении генерала. Теперь же обвинения можно считать с него снятыми. Можно?
Спрашивать-то он вроде бы спрашивал Бесикова с Варламовым, чинно-благородно, руки на коленях, сидящих на диване рядышком, однако требовательно смотрел на Зубова. И тот наконец неохотно кивнул.
Алексей тупо осмысливал диковинную хитрость своего благодетеля, не в силах еще вполне осознать ее сокрушительных последствий, как ненавистный Бесиков вдруг задумчиво пробормотал:
— А ведь, пожалуй, мы с тобой маху дали, а, дружище Варламов?
— Ох, дали! — с отчаянными, бабьими интонациями поддакнул его приятель. — Ума не приложу, как мы могли так ошибиться! С нашим-то опытом в ведении всяческих, самых запутанных дел…
— Ну, с этим делом мало что сравнится по своей запутанности, — веско кивнул Бесиков, — так что немудрено было и в лужу сесть. Но теперь нам все ясно, верно, Варламов?
— А как же, Бесиков! — согласился тот. — Вестимо, ясно!
Алексей чуть ли рот не разинул, слушая этот дуэт, который оба мошенника в полицейских мундирах вели столь же согласованно, как Панталеоне и Тарталья в итальянской комедии. Вот уж воистину — два шута гороховых!
— А кто же в таком случае удушил генерала Талызина, а, Бесиков? — озабоченно свел брови шут Варламов, и шут Бесиков ни на миг не замедлился с ответом:
— Как кто? Да проклятый злодей Дзюганов! Прикончил господина генерала, а нам глаза отвел. Разве мы могли его подозревать? Разве мы могли допустить, что человек, служащий в полиции, окажется настолько низок, чтобы…
— Нет! — патетически завел глаза Варламов. — Не могли! И не подозревали. Оттого и дали свершиться роковой ошибке, жертвою которой едва не пал сей молодой человек благородного происхождения.
— И благородных намерений, верно, Варламов? — не унимался злоехидный Бесиков. — И вообще, весь облик его так и дышит благородством…
И это было последней каплей, переполнившей чашу терпения нашего героя.
— Довольно! — не выдержав, Алексей даже привскочил, но неосторожно ступил на больную ногу и принужден был снова плюхнуться на диван. — Довольно комедию ломать!
— Да что ты, Алеша? — удивился Каразин. — Пускай их резвятся! Главное, чтобы твое имя очищено было от греха, чтобы твоя честь восстановилась.
— Вы знаете, ваше сиятельство, кто такой Дзюганов? Это их подручный, утонувший в Неве. Был сей человек настолько предан господам Бесикову, Варламову… и, как я теперь смекаю, его светлейшему сиятельству, — издевательский полупоклон в сторону Зубова, — что, прикажи ему вздернуть меня на дыбу, усадить на кол или пройтись по моей спине горящим веничком, он бы, конечно, это всенепременно сделал.
Ему теперь уже все равно, что о нем говорят, но мне не все равно. Потому что, его хают так же огульно и несправедливо, как хаяли прежде меня. Мне надобно не только честь попранную восстановить. Мне надобно знать, кто убил генерала Талызина! Понимаете, господа? О нет, пусть никто не опасается, я не собираюсь мстить. Я только хочу услышать это признание — а сердце говорит мне, что человек, задушивший генерала, находится в этой комнате! — так вот, повторяю, я не намерен мстить…
