Дело было в том, что фюрер неуклонно придерживался такого принципа: «Говорить людям только то, что они должны знать, и в тот момент, когда это им нужно знать». Но этот момент явно приблизился в конце февраля, когда он вызвал к себе командующего сухопутными войсками генерала фон Браухича. Кейтель вспоминал: «Он заговорил с ним в моем присутствии о все более нетерпимом положении немецких меньшинств в Чехословакии и заявил, что намерен начать военную операцию, которую назвал “операцией умиротворения”. Она явно не требовала мобилизации большего количества людей, чем то, что было указано в осенней инструкции 1938 года. Поскольку мы не узнали о дипломатических ходах Праги и Берлина ничего нового помимо того, что нам уже рассказал наш военный атташе, нам пришлось следить за политической конъюнктурой, и мы были склонны полагать, что речь шла о дипломатической игре, которую мы уже наблюдали в прошлом». Речь, конечно, шла о сильном нажиме на австрийские и чешские власти, который осуществлялся в прошлом году. Но теперь фюрер больше не намерен был ограничиваться дипломатией мускулов: он желал, чтобы непременно заговорили пушки…
Следует признать, что события явно благоприятствовали его плану. Возрастало возбуждение среди немецкого меньшинства в Богемии и Моравии. Подбадриваемая Берлином, Словакия заявила о своей «самостоятельности». Прага оказалась перед лицом угрозы со стороны соседних стран – Венгрии и Польши. Лондон и Париж явно не интересовались событиями в Центральной Европе. Чешские войска демонстрировали явную слабость. И наконец, президент Гаха 13 марта допустил фатальную ошибку: он пожелал встретиться с Гитлером, чтобы потребовать от него ослабить давление на его страну. Точно так же, как канцлер Австрии Шушниг за год до этого, Гаха сам полез в волчью пасть![252] Вначале Гитлер намеревался предъявить чехам ультиматум за несколько часов до начала вторжения, но неожиданный визит президента Гаха позволил ему действовать более тонко.
Начальник Верховного главнокомандования вермахта прекрасно запомнил тот роковой день 14 марта. Позже он рассказывал: «Во второй половине дня я прибыл в рейхсканцелярию за последними инструкциями в связи с объявленной боеготовностью вермахта. Гитлер кратко сообщил мне, что вчера президент Гаха попросил его о встрече в связи с обострением межгосударственных отношений. Он ожидает прибытия президента вечером этого дня. Я спросил, не следует ли сообщить об этом Главнокомандованию сухопутными войсками и дать приказ об отводе войск в связи с изменившейся ситуацией. Гитлер решительно отклонил мое предложение и заявил, что, независимо от итогов переговоров с чешским президентом, намерен действовать в соответствии с планами операции вторжения. Мне следует неотлучно находиться в рейхсканцелярии начиная с 21.00 сего дня: ближе к полуночи он отдаст окончательный приказ Главнокомандованию сухопутными войсками и Верховному главнокомандованию вермахта».
Геринг вернулся в Берлин 14 марта во второй половине дня, всего за шесть часов до прибытия в столицу Германии президента Гаха с министром иностранных дел Хвалковским. Вместе с Кейтелем, Риббентропом и переводчиком Паулем Шмидтом маршал стал одновременно зрителем и актером драмы, которая развернулась той ночью в новой рейхсканцелярии на Вильгельмплац. И как всегда, независимо от его собственных убеждений, Герман Геринг намеревался в точности сыграть ту роль, какую отвел ему фюрер…
Руководимый склонностью к мелодраматизму и желанием добиться капитуляции чешских гостей, Гитлер решил принять их не ранее часа ночи 15 марта, всего за пять часов до начала вторжения[253]. Пауль Шмидт позднее так описал появление президента Гаха в кабинете фюрера и то, что за этим последовало: «Вскоре после часа ночи в этой комнате появился невысокий пожилой человек с темными глазами, поблескивавшими на лице, покрасневшем от возбуждения. […] В мрачном кабинете Гитлера не было места доверительной беседе одного человека с другим. […] На самом деле едва ли это можно было назвать разговором; он состоял скорее из одного длинного обвинения, выдвинутого против чехов Гитлером, который и на этот раз повторил тот же перечень преступлений, которые уже в запальчивости перечислял англичанам и французам. Никакого нового пункта не было добавлено. Ничего не изменилось, утверждал Гитлер, по сравнению с режимом Бенеша. […] Он не имеет в виду, сказал он, что не доверяет Гахе: все в Германии убеждены в его лояльности. Но Германия должна установить протекторат над оставшейся территорией Чехословакии ради безопасности рейха».
Несчастный президент попытался что-то сказать, но его грубо оборвали, и он в итоге отказался от возражений. Кейтелю и Герингу Гитлер разрешил удалиться, и в его кабинете остались Риббентроп, немецкий посол Гевель[254] и переводчик Пауль Шмидт. Он рассказывал: «Гаха и Хвалковский сидели, точно окаменев, пока говорил Гитлер. Лишь по глазам было видно, что они живы. […] Поразительно, как пожилой человек сохранил самообладание перед Гитлером после такого напряжения». Последовала новая и весьма продолжительная тирада фюрера, затем в кабинет вошли Геринг и Кейтель. Последний так описал увиденную им сцену: «Эти господа стояли у стола, и Гитлер объяснял Гахе: тот должен знать – и я мог это подтвердить, – что немецкие войска уже на марше и что в 6 часов утра они должны перейти границу. И он, Гаха, и только он, может решить, прольется ли кровь или его страна будет занята мирно. Гаха попросил дать ему время на размышление, чтобы он мог позвонить своему правительству в Прагу. Не могли бы ему предоставить телефонную линию? Не мог ли Гитлер немедленно остановить продвижение войск? Гитлер ответил отказом, заявив: сделать это невозможно, наши войска уже вблизи границы, и я, Кейтель, могу это подтвердить. Прежде чем я успел открыть рот, в разговор вступил Геринг: он сообщил, что его авиация на рассвете будет над Прагой и что он ничего уже не может изменить. Гаха должен был решить, упадут на город бомбы или нет. Поддавшись этому сильному нажиму, Гаха пояснил, что он всеми силами хочет избежать кровопролития. А затем повернулся ко мне и спросил, может ли он связаться с гарнизонами и погранпостами его страны, чтобы предупредить их о вторжении и отдать приказ не открывать огонь. Я предложил ему отправить телеграмму, […] а когда закончил, Геринг взял Гаху под руку и подвел к телефону, чтобы президент позвонил в Прагу». Гаха действительно попытался дозвониться до своих министров, но Прага не отвечала. Риббентроп побагровел от злости и приказал Шмидту немедленно “вытащить Главного почтмейстера из постели”, чтобы тот навел порядок. Когда связь с Прагой была наконец восстановлена, Гаха начал говорить, но вскоре связь опять оборвалась». Пока ее восстанавливали, Гаха вышел с Герингом в смежную комнату. Неспокойный маршал воспользовался паузой, чтобы нарисовать перед президентом ужасную картину того, что ожидает Прагу в случае ее бомбардировки люфтваффе. «Я полагал, что этот аргумент мог ускорить процесс принятия решения», – сказал Геринг позднее. Результат не заставил себя ждать, и Паулю Шмидту, занимавшемуся проверкой телефонной связи, пришлось внезапно прервать свои занятия. «Только я снова начал набирать телефонный номер, – вспоминал он, – как услышал, что Геринг зовет профессора Мореля, личного врача Гитлера. “Гаха потерял сознание! – сказал Геринг в большом волнении. – Надеюсь, что с ним ничего не случится”».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
