Если бы у нас ничего не осталось от Флоренского, кроме той студенческой проповеди в храме Костромской епархии, то и тогда его наследство было бы большое.
Слиянность любви и познания в душе самого отца Павла дала ему основу, говоря словами Феодора Бухарева, для «объединения и возглавления во Христе всего дела его мысли и его изучения современных наук». Об архимандрите Феодоре, имевшем несомненное влияние на Флоренского, он писал, что его мысли — «одно из наиболее важных бродильных начал этого (XIX) века в русской культуре… что будущему еще предстоит открыть архимандрита Феодора Бухарева»[860]. Вот некоторые из этих мыслей: «Можно и землю пахать, и дрова рубить, приобретая себе за этим делом Христа Господа… Двоедушие не годится ни для какого дела… Плохо мое дело мысли и знания, когда это дело (изучений) я поведу таким образом: вот это, мол, я говорю или думаю, основываясь… на началах обыкновенной критики, герменевтики, логики, опыта, теории вероятностей… и проч. и проч….Мне, человеку православному надо… объединить и возглавить в одном Христе все дело моей мысли, все способы и образы познавания, все знакомство с современным знанием, изучение всех современных наук… Еще в крещении мы умерли для всякого другого начала, чтобы жить только Христу и Христом, и это столько же и в мысли, сколько в других сторонах нашего существа… То же разумейте относительно всякого рода исследования… Христос есть правда наша… Вменяйте же себе не только в сладкий долг, но и в славу воспринимать Его… постоянным восхождением в какой бы ни было научной области… Это путь креста»[861].
«Но почему перво–христиане сами не создали науки?» — спрашивает Флоренский и отвечает: «Потому что им было не до того — как и вообще, вероятно, не до науки христианину, всецело отдавшемуся подвигу, хотя только он обладает нужными для истинной науки задатками»[862].
Я не знаю, достаточен ли этот ответ. Подвигли, в котором жило всегда меньшинство христиан, мешал основанию христианской науки? Недостаточность ли наполнения благодатью этого подвига общей массы верующих? Флоренский часто пишет в этой книге об озарении божественным светом подвижников христианства, о реальности этого света, озарявшего их ум для «рассматривания тварей», для познания всего существующего. «Тернистый путь умного делания, — пишет он, — венчается блаженством абсолютного ведения»[863].
Но этот путь не сделался общей практикой Церкви, большинство христиан не захотели терний подвига — и не это ли было причиной несоздания христианской науки? Подвиг озаряется благодатью Святого Духа, а в истории христианства, может быть, повторяются вопрос и ответ, о которых рассказывают Деяния: «Павел… найдя некоторых учеников, сказал им: приняли ли вы Святого Духа, уверовав? Они же сказали ему: мы даже и не слыхали, есть ли Дух Святой» (Деян. 19, 1–2).
6. «Утешитель»
«Помнишь ли ты, тихий, наши долгие прогулки по–лесу, — по лесу умирающего августа… Помнишь ли ты, Брат мой едино–душный, тростник над черными заводями? Молча стояли мы у обрывистого берега и прислушивались к таинственным вечерним шелестам. Несказанно–ликующая тайна нарастала в душе, но мы безмолвствовали о ней, говоря друг другу молчанием… Теперь на дворе зима. Занимаюсь при лампе, и вечереющий свет в окне кажется синим, величавым, как Смерть. И я, как пред смертью, снова пробегаю все прошлое, снова волнуюсь вне–мирною радостью».
Так начинается пятое письмо — о Святом Духе. В доме отца Павла в те годы, когда я его посещал, была детская комната, и в ней, в углу для икон, висел белый летящий голубь — как с небес данная нам икона Святого Духа.
Эпиграф–виньетка к этому письму гласит: «Залог есть любви».
Недостатки и ошибки Флоренского доходят до сознания уже потом. Первое его воздействие — это первое духовное питание среди того «голода слов Господних», о котором писал пророк. Недостатки и ошибки лежат в области богословско–философского теоретизирования, а вся сила его — в обаянии его духовной личности, помогающей и нам ощутить «ликующую тайну» Вечности.
Я думаю, есть правда в словах, сказанных мне в 1936 году отцом Михаилом Шиком, что «значение Флоренского — для стоящих еще только у церковных стен». И сам Флоренский пишет в предисловии о значении своей работы только для еще подходящих к Церкви. Но все эти понятия надо очень углубить и совсем по–новому их услышать. Не подходим ли мы всю жизнь к непорочным стенам Церкви? И не велика ли еще милость Божия, что нас от этих стен не отгоняют? Думаю, что у многих превратное представление о своем нахождении внутри Церкви на основании знания Символа веры и десяти заповедей. Это им представляется чем–то вроде потомственного и почетного дворянства. Быть в святой Церкви — это значит быть в благодати Святого Духа. Благодать обретается в христиане–ком труде или подвиге. Кто из нас в подвиге и кто в благодати? А ведь все христианство в этих двух словах.
«И вкусив христианства, — говорил преподобный Макарий Великий, — думай о себе, будто бы не касался еще оного. И это пусть будет у тебя не поверхностною мыслию, но чем–то всегда насажденным и утвержденным в уме твоем»[864].
Пятое письмо Флоренский пишет с особой осторожностью. «Потому–то я и пишу тебе «письма», вместо того, чтобы составить «статью», что я боюсь утверждать, а предпочитаю спрашивать»[865].
Кстати, форма писем многих шокировала. Я помню одного дореволюционного генерала, который все возмущался, что это «все какие–то письма». Г. Флоровскому кажется, что это только «литературный прием». Но, во–первых, этот «прием» освящен апостольской практикой, а, во–вторых, всякое содержание ищет своего «приема» или формы. Известно, что и Григорий Богослов, и Симеон Новый Богослов иногда выражали свои религиозные содержания и мысли в стихотворном «приеме».
Флоренский прав, говоря в этом письме о недостаточности догматического знания о Святом Духе. Очевидно, более полное знание о Нем — это таинство будущего века. Но наряду с этим фактом мы имеем богатство опытного ведения Святого Духа подвижниками. Я боюсь касаться этой святыни Церкви и в своем поверхностном изложении приводить свидетельства святых. Но я боюсь и другого: «скрыть серебро господина своего» — не рассказать незнающим того,что я знаю.
«Слышал я, — пишет преподобный Симеон Новый Богослов, — от одного монаха иерея, доверявшегося мне, как другу своему: «Никогда, — говорил он, — не литургисал я, не увидев Духа Святого, как видел Его сошедшим на меня в то время, когда меня рукополагали и митрополит читал надо мною молитву иерейского посвящения и Евхологий (Служебник. — С. Ф.) лежал на бедной главе моей». Я спросил его, как он Его тогда видел и в какого рода образе? Он сказал: «Простым и безвидным, однако ж как свет; и когда я, увидев то, чего никогда не видел, удивился сначала и сам в себе рассуждал, что бы это было такое, тогда Он таинственно, но внятным гласом сказал мне: «Я так нисхожу на всех пророков, и апостолов, и нынешних избранников Божиих и святых, ибо Я есмь Святой Дух Божий». — Ему слава и держава во веки веков. Аминь»»[866].
«Я старался ввести тебя, — говорит преподобный Варсонофий Великий своему ученику, — и в другие неизреченные, пречестные и чистые сокровища Духа, и сказал мне (Дух Божий): «Теперь еще не время, но когда потщится сделать… ветхого человека новым к принятию Святого и Достопоклоняемого Духа, тогда приимет Духа, Который и научит его всему»»[867].
Таковы неизглаголанные беседы подвижников с Утешителем.
Правильно указывает отец Павел и на богослужебную недостаточность молений Святому Духу, но опять–таки он как бы недоговаривает: наряду с этим в богослужении есть исключительные по силе молитвы Святому Духу, но они никому не известны. Вот только один тропарь из канона на повечерии Духова дня: «Прииди к нам, Душе Святый, причастники Твоея содевая святости, и света невечернего, и Божественныя жизни и благоуханнейшего раздаяния. Ты бо река Божества, из Отца Сыном происходящий» (песнь 6, тропарь 2).
Флоренский скорбит, что Церковь мало имеет молений Духу, но, оказывается, Церковь–то имеет, мало ли, много ли, но мы не молимся, а это решает все. Главный факт — это не то, что в Церкви недостаточно опытного знания Святого Духа, а то, что общая масса верующих имеющимся знанием, добытым святыми, не пользуется и не ищет Его благодати. Кто знает, что цель христианской жизни не в достижении добродетелей или в созидании нравственности, а в стяжании через нее благодати Святого Духа? Флоренский еще в 1907 году обратил внимание в печати на беседу преподобного Серафима с Мотовиловым, многим доселе неизвестную, о стяжании Святого Духа как цели жизни.
