25 января 1925 г., Цинанфу. На довольствие людей не могу пожаловаться, оно вполне приличное, одевают людей тоже неплохо. Нижние чины получают 12 долларов серебром в месяц на всем готовом. Правда, и тут кто-то наживается, т. к., например, полагается табак, который не всегда дают. Иной раз начинают задерживать и жалование, хотя наверху все получают вовремя. Нечаев сказал, чтобы о малейших упущениях в довольствии людей доносили непосредственно ему и что он сам сумеет потребовать то, что надо. Последние дни стало что-то холодно.
5 февраля 1925 г. Вооружение у нас не особенно однообразное так, у нас есть две батареи наших трехдюймоков. Это – пушки, отобранные китайцами у нас в Манчжурии, когда разоружали русскую охрану КВЖД. Наш полк почти весь имеет «трехлинейки», тогда, как у команд бронепоездов и других частей – винтовки японские.
Говорят, выступаем дня через два. Развлечений тут никаких, кроме китайских харчевок, где, однако имеется пиво, главным образом японское, разумеется, и наша водка. Непосредственно Цинанфу соединен железнодорожной линией с Циндао, который до войны был германским портом на тихоокеанском побережье. Оттуда немцы провели дорогу на Цинан, куда возили свои товары. Теперь вся дорога, фактически, в руках японцев.
7 февраля 1925 г., Цинанфу. Организуется личная охранная сотня Дубаня вроде конвоя, из русских. Командовать ею будет есаул Танаев, приехавший из Харбина. Он – хороший кавалерист и скакун-спортсмен. На скачках в Харбине он постоянно брал призы. Его произвели в майоры, и он уже приступил к формированию сотни. Живет он в штабе группы.
8 февраля 1925 г., Цинанфу. Наша группа все разрастается. Кроме нашей бригады формируется конный полк полковника Бартеньева, зятя генерала Андогского, конвой Дубаня, юнкерская школа, бронедивизион Кострова и дивизион артиллерии. В общем, всего в отряде, должно быть, наберется тысячи три человек. Конечно, уже начались интриги, вражда и неурядицы. Михайлов интригует против Нечаева, последний его не признает и имеет свого начштаба – Карлова. Выходит, значит, что во главе всей Русской группы – Меркулов, начштаба у которого – Михайлов, но генерал Нечаев самостоятельно командует отрядом в строевом отношении и имеет собственный штаб, а меркуловский штаб – как бы часть хозяйственная. Школа, в то же время, подчинена не Нечаеву, а Михайлову. В общем, рознь, и как нам полагается – грызня».
Михаил Капитонович дочитал, положил письмо перед собой, и его сразу же схватил Суламанидзе. Сорокин забрал у него первое письмо и уложил в конверт: «Китайцы убили двух наших солдат… – вспомнил он. – Китайцы улыбаются, но не поймешь, как они к нам относятся…» Он посмотрел на Суламанидзе, тот читал так вдумчиво, что казалось, подойди к нему сзади и выстрели из пушки над самым ухом, он не услышит. Михаил Капитонович стал глядеть рассеянно и думать про город за окнами ресторана: там, на тротуарах, на проезжей части, в магазинах, на рынке и даже в церквах были приезжие и харбинцы, они толкались, разговаривали, жевали, плевали, кричали, сновали взад и вперёд и все друг другу улыбались: «А тут китайцы улыбаются! Разве харбинские – это какие-то другие китайцы? А вот наши, русские, всё между собою грызутся… Это чертовски жаль!» – осмысливал он прочитанное. Суламанидзе продолжал читать, ему было много, потому что Сорокин принес ещё и письмо от Вяземского.
Михаил Капитонович налил, выпил и прикурил папиросу. Штин писал интересно, он перечитал его уже несколько раз. Он был отличный офицер и товарищ, иногда Сорокин завидовал ему, потому что сейчас Штин в своей тарелке, среди своих. После инцидента с Номурой Михаил Капитонович уже несколько раз хотел бросить полицию и податься если не в Канаду, то туда же в Русскую группу, но его сдерживало желание увидеть Элеонору, чтобы понять всё же, что она такое и что за отношения у них складываются. Он злился на неё, желал её, скучал, и всё это перемешалось вместе.
Он думал, курил, мысли налезали друг на дружку, он сбрасывал их, как сбрасывает сильный мальчишка – царь горы – других, лезущих на гору, но там всегда весело и смешно… А жить лучше – не думая! Быть может, тогда и ему будет смешно и весело, и на память очень кстати приходили слова Мироныча: «Зачем думать? От дум кожа становится серая, как у китайцев!» Да! Зачем? Появился фацай! Об этом не только все знают, но и приветствуют: Мироныч и его бригада принимает заказы от частных лиц, когда тем надо узнать, изменяют ли им их жёны или мужья. Иногда бывают заказы от одних деловых партнёров про других деловых партнёров, а это и есть фацай. Фацай делился долями, и часть его относилась начальникам, и тогда у начальников не было претензий. В доле был даже Номура, а это не совсем сходилось с тем, что про японцев написал Вяземский. Может быть, Номура не совсем японский японец, всё-таки он родом с Сахалина, и жена у него русская. Но Мироныч утверждал, что нет, Номура самый что ни на есть японец, только порядка в Китае, настоящего, как в Японии, нет. От Номуры поступали задания. Они поступали через Ма Кэпина, но Мироныч безошибочно понимал, от кого какое, и тогда работал по-настоящему, как волк, который если не догнал, то сдох. Задания от Номуры поступали относительно русских политических партий. Поэтому сегодня Мироныч сказал, что, мол, надо бы «про мушкетов поспрошать дружка твоего, грузинского князя». Сорокин удивился, а потом подумал: «А почему и не «поспрошать»? Давид не «мушкет», хотя и дружит с их главным, а нам легче будет за ними работать!» Ему по заданию Ма Кэпина, читай Номуры, пришлось даже открыть дело-формуляр на политическую группу русской молодёжи «Мушкетёры»… Но зачем-то же его поджидал Ремизов? И куда он пропал… со своей Изабеллой?
– Э-эй! Ты где? – услышал он голос.
Михаил Капитонович вышел из оцепенения и посмотрел перед собой. Перед ним был накрытый стол, графин с водкой и глиняный кувшин с вином, пахло копчёным мясом и свежими овощами, горячие блюда пока ещё не подали.
– Ты… – Давид покрутил поднятой кистью, – где-то там? Вернись! Я всё прощу!
Михаил Капитонович понял, что он только что нарушил собственный наказ – не думать.
– Да, Давидушка, прости!
– Никогда! Ни за что! – Давид засмеялся, но Михаил Капитонович никак не мог отделаться от ощущения, что в глазах Суламанидзе томится печаль. – Ты знаешь, я прочитал… и никак не могу понять, я им завидую или нет! С одной стороны… Нет… – Суламанидзе секунду помолчал. – Я даже сказать не могу! С одной стороны, наш Штин снова в родной стихии, хотя как можно считать войну родной стихией? Стихией – да, а вот родной? Мне понятно, что ему там всё ясно и не надо ни о чём думать, надо только виживать, а он это умеет, а с другой стороны, разве можно всю жизнь истратить на войну, только за то, чтобы получать жалованье? И если бы это была твоя война! Так ведь это китайская война, их гражданская война! Разве мы не прошли свою? А с другой стороны – Гоги! В Канаде нет никакой войны, есть его семья, будет ребёнок, рядом родители, хотя и не его, но его супруги…
– А что здесь тебя смущает? – спросил Михаил Капитонович, его заинтересовала логика Давида.
– Канада – не родина! Она очень далеко! И он уже никогда сюда не вернётся! Попомни моё слово!
– А разве здесь – родина? – с сомнением спросил Сорокин.
– Ты прав, здесь не родина, но она через границу, и если мы понадобимся, то уже не надо покупать билеты, месяц пла́ват морской болезни и две недели сидеть японский карантин.
– А кому мы можем понадобиться?
Давид развёл руками и замолчал, он стал наливать водку, а Михаил Капитонович видел, что Давид на такую его непонятливость готов обидеться. И решил переменить тему:
– Как твои мушкетёры?
И тут Давид взорвался:
– Какие мои? Они такие же мои, как и твои… Сорокин опешил:
– Какая разница – мои-твои!
Теперь Сорокин видел, что в глазах Суламанидзе – злость.
– Они дэло дэлают! Знаешь, какие отважные ребъята, хотя и совсем мальчишки!
Сорокин решил не останавливать Давида, а сам начал считать и сравнивать с тем, что о «мушкетах» говорил Мироныч, и получалось, что всего несколько лет назад Суламанидзе сам был таким же мальчишкой.
– Они в бой, хоть сейчас, за Царя, за Отэчэство! Знаешь, кого они вибрали своим шефом и кумиром?
«Знаю», – хотел сказать Михаил Капитонович, но не успел.
– Они вибрали великого князя Никиту Александровича!
Я сам за него кровь отдам…
– В бой? Где? – спросил Сорокин и пожалел.
– Э-фь! – выдохнул Давид. – Послушай! Эсли ты не понимаешь таких простых вещэй, давай будем говорить о чём-то другом!
Михаил Капитонович растерялся. Давид в упор смотрел на Сорокина.
– А может быть, ты в своём политическом отделе уже следишь за нами, может быть, уже какое-нибудь дельце завьёл?
У Сорокина от услышанного на душе стало серо, ему стало тяжело, так тяжело, что встреча показалась безнадёжно испорченной. Он напрягся – если так будет продолжаться дальше, надо вставать и уходить. И тут он вспомнил слова Штина о «зелёной тоске» и понял, что, если он встанет и уйдёт, тогда на его душе будет зелёная тоска, так как это уже было. Он посмотрел в глаза Давиду, тот ещё сыпал искрами, но Михаил Капитонович уже видел, что Давид тоже что-то понял, – он обмяк и опустил на стол руки.
