Сорокин пошевелился.
– Нет, нет, я схожу сама!
Михаил Капитонович остался у могилы Екатерины Григорьевой. На территории Нового кладбища росли молодые деревья, и тут Михаил Капитонович понял, что он на этом кладбище, как в целом свете, – один, а во всём свете есть только две его родные могилы: прабабушки и бабушки, в Омске. И он почувствовал себя как на пустынной горе, на которой он в одиночестве стоит на самой вершине. Он тряхнул головой и посмотрел в ту сторону, куда ушла Элеонора, – она возвращалась. Она подошла и посмотрела на него так, что ему в голову пришла мысль, что в этот момент они думают об одном и том же, о том, что четыре года назад они встретились в ледяной Сибири недалеко от того места, где погибли его родители.
Элеонора вздохнула, Михаилу Капитоновичу показалось, что в её глазах блеснули слёзы, но он не мог этого видеть отчётливо из-за плотной вуали, и в его душе появилось чувство благодарности.
– Идёмте! – сказала Элеонора, положила цветы и взяла его под руку.
Сорокин мельком глянул в сторону могилы Иванова и увидел, что Ремизов и Изабелла стоят и смотрят на них. Расстояние до них было метров шестьдесят.
Когда они вышли с кладбища, солнце на ярком синем небе сияло и сильно грело.
– Как же на Дальнем Востоке осень иногда бывает похожа на весну! – Элеонора подставила лицо теплу и солнцу. – Я это заметила, когда после тифа у меня долго болели глаза, и я не могла ходить без тёмных очков. Вы не обратили внимания?
Сорокин кивнул. Ему не хотелось говорить, потому что в горле стоял ком от чувства благодарности к этой женщине, за то, что она ведёт себя так, как будто бы они уже давно совсем родные люди.
– Вы знаете, Мишя! Я подумала, что к родителям Екатерины я схожу одна, в другой день. Вы не против?
Он был не против, сегодня ему уже не хотелось ничего грустного. Вчера они наконец-то встретились, ночь не в счёт, её как будто и не было, и не было никакого перерыва между вчерашним вечером и тем, что есть сейчас, и он почувствовал, как Элеонора легко пожала его локоть.
– Идёмте обедать, – сказала она, откинула вуаль, скосила голову и, глядя на него снизу вверх, улыбнулась. – Когда я узнала, что этот район Харбина называется Новый город, я удивилась, и мне в голову пришла мысль, что… вы только не смейтесь… в России три Новых города: Великий, Нижний и вот этот! Правда, великое открытие? Харбин – Новый город – Новгород! – Она засмеялась и потянула его вперёд.
7 ноября, пятница
Элеонора оказалась предусмотрительной. Вчера, когда они целый день гуляли по городу, она остановилась около галантерейного магазина и попросила подождать, зашла и вернулась через несколько минут, укладывая что-то в сумочку. Сорокин на это не обратил никакого внимания и обнаружил покупку только что – на туалетной полке рядом с баночками и флакончиками Элеоноры лежал бритвенный прибор, специальный крем-пена и стояла туалетная вода. Всё это было предназначено для него.
Окна номера выходили на юг, и, как только солнце заглянуло, Элеонора пошевелилась. Она проснулась и сказала, что с удовольствием бы выпила кофе, а если ему надо бриться, то всё необходимое он найдёт в ванной комнате.
Сегодня была его смена, он не мог долго задерживаться, идти не хотелось, но и деваться было некуда. Пользоваться душем он не научился и, как тогда у Серебрянникова, сначала его окатила ледяная вода, а потом он попал под кипяток. Привычного серого куска мыла он тоже не нашёл. Он стоял под струями воды, вспоминал то, что с ним произошло вчера, и не верил своей памяти.
Когда он вышел, завёрнутый в полотенце, Элеонора сидела у будуарного столика перед зеркалом. Она посмотрела на него и улыбнулась. Сорокин подошёл к телефону и заказал завтрак. Он не знал, что ему делать дальше, а Элеонора ушла в ванную, и тогда Михаил Капитонович начал одеваться. В дверь постучали, он впустил в номер боя с тележкой, на тел ежке было что-то накрытое салфеткой и стояла спиртовая горелка. Бой, не говоря ни слова, снял с горелки колпачок, зажёг и поставил на огонь кофейник. Когда он с поклоном вышел, Михаил Капитонович окончательно растерялся – в ванной ещё шумела вода, а кофе должен был вот-вот закипеть и пролиться. «Вот мы и завтракаем!» – улыбнулся он.
Он шёл на «кукушку», конспиративную квартиру, откуда обычно начинались дневные маршруты. Как учил Мироныч, на подходе он проверился, убедился, что за ним никто не следит, ухмыльнулся играм старого филёра и со двора вошёл в небольшой двухэтажный особняк. Михаил Капитонович немного опаздывал, но его это не очень огорчало, потому что сегодня задания не было и были запланированы проверочные и учебные маршруты. Квартира во втором этаже, «кукушка», была скромно обставлена: много стульев, несколько письменных столов и грифельная доска на стене. В ней никто никогда не жил, и она была сильно прокурена. Мироныч сидел за столом в облаке дыма – один.
«Странно! – подумал Сорокин. – А где все?» Мироныч поднял на него глаза.
– Ты чё, ваше благородие, лыбишься, как только что от мамкиной титьки оторвался?
Сорокин остолбенел – Мироныч смотрел на него злыми глазами.
– Чего лыбишься? – снова спросил он. – И чего опаздываешь?
Только тут Сорокин заметил на столе початый шкалик. – Ты что, Мироныч, ещё ни свет ни заря, а ты… Мироныч не ответил и глубоко вздохнул.
– Наших всех похватали!
– Как?
– Так!
– А кто?
– Наши же!
– Я ничего не понимаю!..
– Я тоже! Ты, ваше благородие, не раздевайся, поехали в управление!
Во дворе особняка был каретник и конюшня.
– Я запрягу! – сказал Мироныч и взялся за сбрую. – Я сам опоздал на пять минут и видел, как наших выводили и усаживали в полицейскую карету.
– Всех одновременно?
– Да, всех разом! Даже меня дожидать не стали…
Михаил Капитонович видел, как Мироныч набрасывал хомут, подвязывал гужи́ к дышлам, и у него дрожали пальцы.
– Что-то, Мироныч, я не пойму… – Сорокин стоял в полной растерянности.
– А ты думаешь, я пойму? – Мироныч взялся за уздечку и вывел запряженную в рессорную коляску лошадь.
Когда сели и Мироныч взмахнул вожжами, Михаил Капитонович вдруг вспомнил:
– Я вчера видел Изабеллу и Ремизова.
– На кладбище?
– А ты откуда знаешь? – удивился Сорокин.
Мироныч хмыкнул, и Сорокин решил пока об этом не спрашивать, спросил о другом:
– А что вчера было около гостиницы?
– «Модерна»-то?
Сорокин кивнул.
– А делегация ихняя приехала, Советов… а наших-то, которых погнали с дороги, много набралось, вот мы и смотрели, как бы кто за пистолет не схватился… да не бросился… – Ну и как?
– Да што – как? И хватались и бросались, так там рота была полицейская, она еле сдержала, ты-то с дамочкой своей уже далеко был и не видал…
Да, подумал Сорокин, не только «не видал», но даже и не вспомнил, ни он, ни Элеонора, когда к вечеру вернулись в гостиницу. Как картинки, будто перебирая фотографические карточки, он стал вспоминать вчерашний день. После кладбища они пошли обедать, потом гуляли по набережной Сунгари, в городском саду и разговаривали, вспоминали каждый своё: Элеонора рассказывала о книге, о том, как болела, рассказывала про Читу, вспоминала Екатерину Григорьеву и Дору Чурикову. Когда проходили мимо городской тюрьмы, она спросила, не сюда ли приходили её телеграммы. Михаил Капитонович сказал «Нет, а в управление», и стал рассказывать о том, как он познакомился со следователем Ивановым в бронепоезде, но умолчал про Гвоздецкого. При упоминании Иванова Элеонора сразу спросила: как был убит Огурцов. Михаил Капитонович был к этому готов, он ещё раньше думал, что ей наверняка будет неприятно узнать, что Огурцова, к которому, несмотря ни на что, она относилась с теплотой, он убил своей рукой. Он решил это скрыть и сказал, что Огурцова застрелил генерал Нечаев. Он боялся рассказывать об этом, потому что она знала Нечаева, точнее, видела его; а из её рассказов о том, как она жила в Харбине, он понял, что она тут знает многих. Но сейчас Нечаев был далеко.
– Что ты так разлыбился, ваше благородие? Слезай, приехали!
Слова Мироныча прозвучали, как тычок в бок.
Мироныч остановил коляску у парадного подъезда управления. Они слезли и пошли к своему начальнику майору Ма Кэпину. Сорокин вспомнил, что в первый раз увидел его после исчезновения Ли Чуньминя и ещё раз, когда ему объявляли приказ о переводе в политический отдел.
У Ма Кэпина сидел полицейский чиновник Хамасов. Как только Сорокин и Мироныч вошли в кабинет, туда через боковую дверь сразу вошёл Номура. Он уставился на них и не сказал ни слова. За Номурой в кабинет вошли четверо полицейских с карабинами, и Ма Кэпин объявил, что Сорокин и Мироныч арестованы «до выяснения обстоятельств». На Мироныче и Сорокине защёлкнули браслеты и повели в подвал. Мироныч шёл и молчал, Сорокин оглядывался, и полицейский легко толкал его в спину. Подвал был длинным коридором без внешнего света, а только с тусклыми лампочками в потолке и дверями по обеим стенам с зарешечёнными окошками. В начале и в конце коридора стояли вооружённые полицейские.
