В общем, в середине июля я изыскал время для посещения его преосвященства епископа Томского Виталия в его резиденции в Богородице-Алексеевском монастыре. Ничто, конечно, не мешало вызвать туземного церковного патриарха к себе. По большому счету как высший гражданский чиновник края имею право. Но не стал. И пренебрежение показывать не хотелось, и на огромный, голосящий на всю Юрточную часть города трехсотпудовый торжественный колокол взглянуть хотелось. Его ровно за год до моего появления в Томске на колокольню подняли.
Я понимаю, почему в России практически все старые монастыри окружены высоченными стенами. Слишком много бродило в стародавние времена всяких вражин, жаждавших добраться до хранящихся в церквях богатств. Иные обители и роль приграничных оборонительных крепостей исполняли, а братия умела не только хоругви в руках держать, но и меч с копьем, если понадобится. А вот для каких целей каменная стена с башнями и коваными воротами была возведена вокруг мужского монастыря в Томске, неизвестно. Как там в том старом анекдоте? Зачем этот тюнинг в совершенно безопасной столице моей губернии? Особенно учитывая, что с помощью пары не слишком больших пушек эта… гм… оградка сносится за десяток залпов. От воров обороняются или от излишне любопытных глаз?
– Ты проходи, милый, – отвлекла меня от созерцания причудливой кованой решетки распахнутых экономичных ворот монастыря какая-то старуха, укутанная, несмотря на жару, во множество слоев одежды. Грязная, дурно пахнущая бродяжка, совершенно по-хозяйски рассевшаяся в проходе, с легким пикардийским акцентом говорящая по-французски. – Тебя там ждут уже. Старичок станет тебе жаловаться, а ты не верь. Он злое замыслил, но ты все равно соглашайся. То зло в добро обернется.
– Что? – Словно в забытьи, донельзя ошарашенный контрастом, я тоже говорил не на русском. – Что вы сказали, мадам?
– Ты добрый. – У нищенки были идеально белые зубы. Мечта голливудских звезд. И классический берлинский выговор немецких слов. – На вот. Как старичок начнет плакаться, ты пальцем потри и смотри. И басурманам потом покажешь… Не забудь! Непременно покажи. А думать станешь, будто все совсем плохо, так снова три пальцами. Господь с тобой, Он худого не допустит. Иди.
Бабка вложила мне в ладонь небольшой, с фалангу пальца, серый камешек. Несколько спящих в тени ворот псов, таких же бродяг, как и их хозяйка, приподняли головы, но с места не тронулись.
– А волкодавам своим, – строго закончила, теперь на русском, юродивая и махнула черной от грязи рукой на казаков и Мишу Карбышева, – вели хлебушка мне дать. Ты Бога не гневишь, вот и они пусть…
Секретарь, не дожидаясь моего приказа, уже отправлял кого-то к ближайшей лавке.
– Иди-иди, – сварливо прокряхтела старуха. – Я сейчас петь стану, и околоточный меня в острог потащит. А при тебе не посмеет. Он не ведает, что ты добрый…
Карбышев взял меня под локоть и чуть ли не силой потащил в глубь огороженной территории, к видневшемуся сквозь кроны яблонь особняку епископа.
– Кто это, Миша? – шепотом, ловя себя на мысли, что не хочу, чтобы нищенка слышала, поинтересовался я. – Зачем она это мне…
– Это Домна Карповна, – тоже негромко, наклонив голову едва не к самому моему уху, объяснил Карбышев. – Наша юродивая. Вы, ваше превосходительство, точно запомнили, что она говорила? Это очень важно! И подарок ее, Герман Густавович, совсем непрост. Она редко кого такой милостью одаривает, и дары ее всегда…
– Полезны?
– И важны, ваше превосходительство. И полезны, и важны.
– Мистика какая-то…
– А вы, Герман Густавович, поверьте. Очень вас прошу. Просто поверьте… Не стоит расстраивать Домну Карповну. Она… в гневе… нехорошая. И эти, собаки ее… Сущие звери.
– Так что ж ее и псов этих давно полиция не…
– Что вы, что вы, ваше превосходительство! Даже и не думайте. Ее, говорят, и святой старец Федор Кузьмич опасался.
Мороз по коже. А я еще сожалел, что со святым старцем не успел встретиться. Тот умер ровно за сорок дней до моего въезда в Томск. Теперь вот эта… женщина с ее странным подарком. Обычный серенький, грязный окатыш, каких без счету на берегу Томи, данный мне этой странной теткой в утешение и во спасение от интриг какого-то старичка.
Зубами, опасаясь выпустить из кулака невзрачный камешек, стянул перчатку, сунул в карман, поплевал на пальцы и, чувствуя себя Аладдином, впервые вызывающим джинна из лампы, потер окатыш. Знала о том, что я так поступлю, Домна, томская юродивая, или Господь таким образом хотел подтвердить весомость слов своего гонца, только именно в тот момент солнце, прежде прятавшееся за облаком, избавилось от небесной вуали. И у меня на ладони вспыхнула маленькая, искрящаяся серебряными брызгами радуга.
– Ого! – не сдержался Карбышев, с нескрываемым любопытством наблюдавший за моими действиями. – Опал! Такие находят иногда в ручьях на Алтае.
– Интересно, – выговорил я, только чтобы не молчать. И скрыл маленькое чудо в кулаке. – Пойдем, Миша. Владыко, поди, давно уже в нетерпении…
Епископ Томский и Семипалатинский легко описывался одним словом – старичок. Ни убавить, ни прибавить. И даже золотая цепь с тяжелой, в золоте же панагией на груди этого сухонького сморчка казалась чем угодно, только не одним из символов власти. И голос у Виталия был тоненький да гнусавенький. Неподходящий для проповедей с кафедры голос. Вот плакаться да на здоровье жаловаться – самое то. О запустении храмов, об оскудении церковной казны, о лживых инородцах, тайно продолжавших почитать идолов. О недостроенном, но уже успевшем обрушиться Троицком кафедральном соборе.
Я вслушивался в этот лепет только до той поры, пока, совершенно предсказуемо, Виталий не начал исполнять любимую песню всех старичков – прежде, мол, трава была зеленее и люди честнее. И купола храмов сияли под солнцем пуще нынешних, и булки хрустели аппетитней. Тогда я разжал кулак, наказав прежде Герочке отвлечь меня от медитации, когда епископ перейдет в своей речи к чему-либо более конструктивному.
Камень завораживал. Даже в кабинете священника, судя по всему, не любившего солнечный свет, опал все равно умудрялся переливаться всеми оттенками синего и зеленого. Вглядываясь в это каменное чудо, мнилось, будто смотришь в самую глубину бездонного океана, где под сине-зеленой, бликующей толщей воды ходят причудливые рыбы…
Все-все, Герочка. Выхожу. И не смей меня больше обзывать каменным наркоманом и губернатором в опале. Типун тебе на язык… Что там наш старичок?
– …вот мы тут на последней консистории с архимандритами Моисеем и Виктором и подумали, что ежели губернская гражданская власть на юг, в дикие земли, людишек переселяет да закон империи тамошним инородцам привить желает, так неужто в тамошних дебрях для еретиков сих места не сыщется? Какая-нибудь удаленная долина вроде искомого этими… христопродавцами Беловодья. Вот и мы бы вам, Герман Густавович, помощь оказать смогли бы, закрыв глаза на то, что там ведь могут и храмы они свои бесовские строить…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
