должен вот-вот уехать домой, если еще этого не сделал. Эргэ наверняка встревожен слухами, и в силах Иши честно предупредить его, чему верить стоит, а чему – нет, потому с самого утра он отправил А-Фаня к брату. Мальчишка отсутствовал с пару ши, а когда вернулся, с трудом сдерживал смех:
– Ох, лао Си, убегался я весь, не поверите! Прибежал сначала в лавку, про которую вы сказали, а там уж все заперто, нет никого. Хорошо, соседи сообщили, что господин торговец, нанимавший лавку, со всей обслугой и товарами только недавно уехал, да направление указали… Вот и догнал я его на выходе из города, он еще стражу не прошел. Занятный у вас брат, лао Си, уж простите! На вас очень похож, хоть вы и красивее, но у него лицо такое, знаете, светлое, доброе… Печальное только. Почему ваш брат несчастлив, лао Си?
– Вот трещотка на мою голову, подзатыльника захотел? – шутливо замахнулся Иши, порядком обрадованный вернувшейся к мальчишке живости. – Давай уже по делу!
– Так я и по делу, про господина торговца вам рассказываю. Я как передал ему ваши слова, так он побледнел весь, из повозки выскочил, кругом обежал да коня принялся отвязывать, будто назад скакать наладился. Покрутился, покрутился, потом все же перестал, письменный прибор вытащил да написал что-то по-быстрому, прямо на бортике повозки, представляете? Да еще ровно так, загляденье, хоть на одежде вышивай такие знаки! Дописал, значит, письмо, ленточкой перевязал и мне вручил, попросил вам передать, а вы чтобы госпоже Чжан Сяомин передали. Это его невеста, да? Она красивая? Вашему брату нужна красивая невеста, ему под стать!
– Давай сюда письмо немедленно! Ты же не прочел его по дороге, надеюсь?
– Да вы за кого меня держите, лао Си?! – непритворно возмутился А-Фань, а потом тихо и как-то смущенно добавил: – Я ведь и читать-то не умею…
Иши ощутил невольный стыд: и за свой глупый вопрос, и за то, что смутил А-Фаня, напомнив ему тем самым о разнице в положении. И правда, где уж было ему, поломойщику да подавальщику, обучиться грамоте? Иши сделал себе мысленную пометку заняться этим вопросом, когда все закончится. Смышленый, толковый и грамотный помощник ему не помешает.
Если они выживут, конечно.
Устроить встречу с Чжан Сяомин оказалось нетрудно: под предлогом учета всех оставшихся в это время в столице заклинателей Иши вызвал ее с семьей в ведомство, родителей поручил опросить младшему дознавателю Юню, а девушку пригласил к себе.
Он уже видел ее – издалека, правда, и отметил отличия в одежде и прическе от прочих придворных красавиц, но теперь смог рассмотреть вблизи и мысленно одобрил выбор брата. Чжан Сяомин не смущалась – ни напоказ, ни на самом деле, глаз не опускала, но и улыбок не расточала попусту.
– Дева Чжан, – решил он не ходить вокруг да около, – я позвал вас совсем не по той причине, которую официально передал с посланцем.
– Вот как, господин дознаватель Си? – Ее глаза блеснули острым интересом, как блики солнца на лезвии заклинательского меча. – Тогда простите мое нетерпение, но в чем же истинная причина?
– Меня просили передать вам письмо.
– От вашего брата, господина Си Сяньцзаня? – уточнила она так спокойно, будто речь шла о погоде или ценах на наряды. Иши восхитился: да, если она и с эргэ говорила так же открыто, у бедняги просто не было шанса избежать влюбленности.
– От него, дева Чжан, – кивнул он, с трудом удерживаясь от улыбки. – Я как честный человек не читал его, потому позвольте попросить вас вскрыть его здесь. С учетом происходящего вокруг и знания о том, как вы дороги моему брату, я постараюсь помочь, что бы он ни написал.
Развязав перетянутый красной ленточкой свиток, Чжан Сяомин пробежала глазами написанное и вдруг улыбнулась – так нежно, что ее далеко не соответствующее канонам придворной красоты лицо показалось Иши прекраснее, чем у любой небесной феи:
– Похоже, господин дознаватель Си, мне скоро придется называть вас сяошуцзы.
Интерлюдия. Когда бамбук поет под ветром
Порой вся жизнь казалась Чу Чжунай одной большой ложью.
Ложью были слова матери, которые она говорила совсем еще маленькой дочери: «Не волнуйся, Най-Най, я всегда буду рядом с тобой». Мать умерла родами, когда девочке было всего четыре года, оставив после себя черную пустоту и хрупкого, болезненного сына, росшего без внимания родителей, в окружении нянек и слуг. Самой Чжунай родительской заботы тоже не досталось, но кого это волновало?
Ложью была всеобщая уверенность в том, что девица благородного происхождения обязана разбираться в живописи, каллиграфии, поэзии, уметь вышивать, играть на музыкальном инструменте и интересоваться нарядами и украшениями. Во внимание не принимались ни желания Чжунай, ни ее принадлежность к одному из великих кланов, ни право рождения. Как наследницу ее никогда не рассматривали, делая ставку на брата Хэпина: вот кому больше подошло бы звание юной госпожи из благородной семьи. Тихий, застенчивый мальчик прекрасно рисовал, в каллиграфии был первым из сверстников, а количество книг в его покоях соперничало только с количеством предметов искусства.
У его сестры же руки явно были вставлены не тем концом, и она частенько чувствовала себя той самой коровой, перед которой играют на гуцине[367]. Упомянутый гуцинь – обязательную часть хорошего образования – девушка так и не освоила, с грехом пополам выучившись играть лишь на шэне[368] – и то исключительно потому, что на нем были завязаны многие заклинательские техники Чу Юн.
Ложью были притязания отца и старейшин на привилегированное положение их клана среди прочих. Порой Чжунай думала, что хроники, по которым обучали истории их с братом, писал тоже лжец – либо фанатик, либо дурак, а скорее всего, и тот и другой.
Этот факт она осознала на Совете кланов, спешно созванном после обвинения в измене молодого главы Хань Ин и его жены и их показательной казни. Тогда она заставила отца взять ее с собой и, хотя мало что поняла из бесед и споров, твердо уяснила одно: их клан не слишком жалуют, и виноват в этом прежде всего отец, который, кажется, умудрился испортить отношения со всеми разом. Новый глава Хань Ин, бледный молодой человек в траурных одеждах, не удостоил его и пары слов, а глава Янь Цзи, красивая и властная женщина, весь Совет прожигала взглядом. Именно Янь Хайлань после и открыла Чжунай глаза на многие вещи, пусть и не излишне откровенно. Удивительно, что она вообще завязала общение с дочерью столь неприятного ей человека.
С гуцинем у Чжунай так и не срослось, но вот призрачный звон его струны сопровождал ее с детства. Эта таинственная невидимая струна звенела всегда, сколько дочь главы Чу Юн себя помнила: беспорядочно, пронзительно, будто за нее дергал неумелый музыкант или жестокий ребенок.
Звенела, когда Чжунай, забытая отцом, оставалась одна в пустых холодных покоях, за стеной плакал маленький брат и жалость к нему мешалась с ненавистью: из-за него умерла мать. Звенела, когда отец все же снисходил до тренировочных залов, надзирал за наставниками и приказывал гонять всех учеников, включая собственную дочь, одинаково, до седьмого пота, невзирая ни на возраст, ни на физическое развитие. Звенела, заходясь надрывным, затягивающим петлю на шее звуком, когда за малейшую провинность девочка получала наказание: по несколько ши держать на плечах мешок с песком, стоять в воде по шею, отмахиваясь от жалящих насекомых, или ползать на коленях, до блеска намывая пол Зала Совета. Хэпину тоже доставалось, пусть и меньше: глава Чу Юн, рассматривая сына в качестве наследника, временами все же бывал снисходительнее к его слабому здоровью.
Чжунай считалась сильной заклинательницей; но стала она ею не благодаря отцу или наставникам, а, скорее, вопреки. Сильной, но не слишком умелой: узоры, выплетаемые духовной силой, в клане были не в чести, и никто не взялся бы ее научить.
В Чу Юн быть слабой значило быть уязвимой, и бить первым значило обезопасить себя от боли и иных
