ребенка к груди, я тащу Джек к лестнице. Она едва идет, тяжело опираясь на меня. По ее ногам течет кровь, оставляя на полу неровный след. Я спотыкаюсь, ожидая, что в затылок вот-вот пахнет жаркое дыхание, а острые зубы пропорют плоть, но ничего такого не происходит. С ребенком все на удивление нормально. Девочка начинает плакать. Я закидываю руку Джек себе на плечо, мы все вместе поднимаемся по лестнице, проходим галерею и останавливаемся перед нашей комнатой в тот самый момент, когда Двадцать Третьей надоедает швырять Мию из стороны в сторону. Я с силой захлопываю за нами дверь. Ждать псину приходится совсем не долго. С каждым прыжком под весом ее тела на лестнице скрипят ступеньки.
Цокот когтей и клацанье челюстей все ближе и ближе. Мы крепко обнимаем друг дружку, и я закрываю глаза. Но челюсти проходят мимо, и через мгновение из соседней комнаты доносится шум. Кто в ней сейчас, я хорошо знаю.
– Фэлкон, – шепчу я, – я оставила дверь в его спальню открытой. Я оставила…
Шум едва различим, и разобрать ничего нельзя. То и дело слышится тихий рык.
– Как она смогла выбраться? – шепчу я про себя, не надеясь услышать ответ. – Ей же стало лучше, Мия все исправила…
– Ее поместили в безопасное место, где было в достатке еды и воды… – говорит Джек. – Какая же это проверка? Почувствовав, что мне скоро рожать, я решила устроить тест, максимально приближенный к действительности. Ей надо было почувствовать страх, боль, чтобы все было как в жизни.
– И что ты сделала? – спрашиваю я, хотя и так знаю ответ на свой вопрос.
– Она спала у забора. Я схватила ее за хвост и через ячейку в рабице потянула на себя. Поступила точно так же, как когда-то ее хозяин. Сделала ей больно. Мне надо было нагнать на нее страху. У меня все это началось, когда мне делали томографию. Помнишь? Я боюсь оставаться в ограниченном пространстве в темноте, потому что нас там и держали. В случае с ней аналогом темноты стал хвост.
Когда я отпустила ее, она стала скулить и носиться по кругу. За ней, путаясь под ногами, бегали щенки. Я усыпила ее и открыла загон. Оставила спать большим бесформенным слизняком. – Джек с умоляющим видом берет меня за руку. – Санденс, я даже не думала доказывать свою правоту.
От боли ее глаза превратились в два блюдца. Под ней темной, ржавой лужицей собралась кровь, которой пропитался весь халат. От пота слиплись волосы.
– Зачем ты это сделала?
Я не могу дышать, воздух будто затвердел и превратился в камень.
– Иначе было нельзя, – отвечает Джек, – мне требовалась настоящая проверка. Если бы она проснулась нормальной и не пришла за нами, то даже со страхом в душе осталась бы хорошей собачкой, и мы с тобой тоже. Но в нее опять вселился мрак, а раз так, то в нас тоже есть изъян. А не сейчас, так обнаружится позже. Со мной это уже произошло, а со временем случится и с тобой, и с ребенком. Может, не сегодня, но в тот момент, когда в вас поглубже вонзит свои когти страх. С нами надо кончать. Поверь, Санденс, так будет лучше. Ты и сама не захочешь жить такой жизнью. – Ее рука сжимает меня все сильнее, клешни ногтей вонзаются в мою плоть.
Мой голос слабее легкого дуновения воздуха.
– Ты поступила ужасно, Джек.
Чтобы описать ее поступок, моим словам не хватает размаха. Впрочем, что сейчас ни скажи, все равно будет впустую. Она взвизгивает, когда я освобождаю руку. Хуже всего, что Джек опять вернулась после долгих месяцев отсутствия. Это ее глаза, ее голос. И сделала это не вставка, а она сама.
Я осторожно кладу ребенка на кровать, отбиваю от зеркала на туалетном столике угол и беру его в руки. Сколько лет нас преследовали одни неудачи? Обматываю осколок носком и выставляю вперед, будто нож. Он слишком громоздкий и скользит в руке. Таким можно нанести увечья как псине, так и самой себе.
Я со скрежетом тащу по полу к двери высокий, тяжелый комод.
Мобильник! Я тяну на себя верхний ящичек, дергаю из стороны в сторону, дрыгаю взад-вперед и ругаюсь, ругаюсь, ругаюсь. Сколько помню, он всегда открывался с трудом. Я как-то попросила Павла его починить, но он, конечно же, так ничего и не сделал. Суматошно выбрасываю из него трусики с носками, пока там не остается ничего, кроме голой кедровой древесины. Пусто.
– Я вынесла его на улицу и зашвырнула в заросли кактуса, – доносится безжизненный голос. Когда я поворачиваюсь, Джек улыбается.
Я беру ее за плечи. В ее глазах пляшут звездочки. Она светится и растягивает в улыбке рот, но ее больше нет.
– Джек, – говорю я, – прошу тебя, вернись. Ты нужна мне, иначе эта псина вломится сюда и порвет всех нас на куски. Тогда мы все умрем – я, ты и твой ребенок. Умрем медленной, мучительной смертью. Помоги мне, пожалуйста. Умоляю тебя, вернись.
Шум из соседней комнаты теперь доносится уже реже и будто стихает. Я даже думать не хочу, что там сейчас происходит.
– Лжецы желают всем плохого… – говорит она. – Лжецы жгут шины на кострах.
Я отвешиваю ей звучную затрещину, но она в ответ лишь опять улыбается. Знаю, это не ее вина, просто ее что-то пожирает изнутри. Начинаю связывать вместе пододеяльники и простыни. Если удастся спуститься вниз и воспользоваться раздвижной дверью на террасу, то Двадцать Третью, пожалуй, можно будет запереть в доме. А дальше-то что? Мысль о том, чтобы спустить Джек с ребенком на два этажа вниз, воспользовавшись для этого импровизированной веревкой из белья, внушает мне ужас. А как насчет моей машины или грузовичка Мии? Ключи на кухне. Может, добежать до автострады, тормознуть проезжающую мимо машину и обратиться за помощью? Или лучше зайти через другой ход и добраться до телефона в холле? Но у меня нет ни малейшего желания оставлять Джек с ребенком одних. «Ладно, – решаю я, – ребенка возьму с собой».
Но тут поток моих мыслей прерывает тишина. В доме царит необычное, не похожее ни на что другое молчание. Кто бы мог подумать, что смерть можно слышать за стенами и дверьми? Но, оказывается, можно. Фэлкона больше нет.
Может, она уже выбилась из сил? Может, уснула?
Но вот я слышу цоканье когтей по деревянному полу. Цок, цок, цок. К щели под дверью с дружелюбным пыхтением прижимается морда. Она обнаружила кровавый след, ведущий к нашей двери. Двадцать Третья издает мучительный вой.
Я быстро
