Отчет делегаціи коснулся лишь ближайшаго к столицѣ фронта. Путем сравненія можно дать, пожалуй, и лучшій отвѣт на вопрос, как отнеслась фронтовая армія к перевороту, и как этот переворот повліял на армію. Возьмем два мѣста, гдѣ было хуже всего: гвардейскій корпус и Балтійскій флот. Относительно гвардіи это особо подчеркнул Алексѣев в разговорѣ с Гучковым 11 марта: "здѣсь событія нарушили равновѣсіе, и замѣчается нѣкоторое броженіе и недовѣріе к офицерскому составу". Для характеристики этих отношеній у нас имѣется интересный "дневник" неизвѣстнаго офицера-интеллигента, написанный в видѣ писем к родным из Луцка[323]. "Дневник" имѣет нѣсколько резонерскій оттѣнок — наблюденія смѣняются разсужденіями. Автор отмѣчает сложность и трудность положенія гвардіи в силу той двойственности, которая получилась от того, что революцію совершили запасные батальоны стоящих на фронтѣ полков, и что из тѣх же полков направлялись в Петербург части для подавленія революціи. Впечатлѣнія наблюдателя до полученія извѣстія об отреченіи формулировано им 4 марта так: "сознательное меньшинство (солдат) довольно, но хочет отомстить вождям павшаго режима, большинство же относится ко всему происшедшему с полным безразличіем и хочет только одного — мира... Офицеры, понурые, убитые страхом за будущее, ходили один к другому, нервничали, строили планы и тут же сами их опровергали. Я не знаю такого тяжелаго дня. Полумертвый я заснул"... 4-го получено было сообщеніе о назначеніи Вел. Князя главнокомандующим. "Я сообщил это солдатам. Они опять молчали". Вечером пришла телеграмма о новом министерствѣ — "среди офицеров общее ликованіе... Всѣ увѣрены, что Николай II отрекся от престола". Любопытным сообщеніем кончает наш своеобразный мемуарист свое письмо: "У нѣмцев — ликованіе. Выставляют плакаты, салютуют, играют оркестры[324]. Попытались наступать на VII корпус..., но были отбиты. Наше высшее командованіе растеряно... не знают, что им дѣлать. Надо было устроить парад, самим салютировать, выставлять побѣдные плакаты, заставить играть оркестры, воспользоваться моментом для подъема духа солдат... Но... жизнь вот течет так, будто ничего не случилось. Это ужасно, но я надѣюсь, что послѣ манифеста у нас что-нибудь сдѣлают"...
11 марта письмо начинается болѣе или менѣе оптимистической оцѣнкой: Слава Богу, теперь стало проясняться, все же возможность кровавых событій не совсѣм исключена. Надо помнить, что положеніе гвардіи особенно тяжело... ея старое офицерство и генералитет имѣют опредѣленную репутацію... Вот каким представляется мнѣ положеніе. Во-первых, ни одну воинскую часть так не волновали петроградскія новости, как гвардейцев... А свѣдѣнія из Петрограда приходили запоздалыя, преувеличенныя, часто нелѣпыя. Вѣрили всему, и ничего нельзя было опровергать. Во-вторых, когда пришло извѣстіе об установленіи новаго порядка, то офицеры стали подозрѣвать солдат, а солдаты офицеров. Мы не знали, как отнесутся нижніе чины к событіям, поймут ли они происходящее, а главное — не заразятся ли они петроградским примѣром, не вздумают ли у нас смѣнять начальников и заводить собственные порядки; не знали мы также, не захотят ли они прекратить войну, не предпримут ли они какого-либо насилія для ея прекращенія; наконец, мы не знали, одинаково ли воспримут новыя вѣсти всѣ части, или полк пойдет на полк и батальон на батальон, а вѣдь у нас до нѣмцев — нѣсколько верст, случись что-нибудь, и фронт будет прорван, может быть прорван в нѣскольких мѣстах, и что тогда? И мы томились и не знали, как лучше исполнить свой долг. А солдаты в то же время не довѣряли офицерам. Они не знали, на сторонѣ какого строя мы стоим и одинаковаго ли мы направленія; они боялись, что с нашей стороны будут попытки сдать позиціи нѣмцам ; они были увѣрены, что от них скрываются какіе-то новые приказы; они также боялись, перейдут ли всѣ части на сторону новаго порядка: они мучились тѣм, что свободу отнимут, что отечеству измѣнят; они вѣрили каждому нелѣпому слуху самаго темнаго происхожденія; они постоянно хватались за винтовки, и нѣсколько раз могло случиться побоище"... "Старшіе начальники не сдѣлали ничего для вселенія к ним довѣрія, а бездѣйствіе было истолковано, как приверженность их к павшему порядку. Атмосфера получилась ужасная"... "Между нами и ими пропасть, которую нельзя перешагнуть..." "Сколько бы мы с ними ни говорили... сколько бы ни старались предотвратить столкновенія, они не вѣрят нам. Нѣкоторым офицерам они прямо говорили, что в гвардіи всѣ офицеры — дворяне, и что поэтому офицеры не могут быть сторонниками новой власти"[325].
Как всетаки характерно, что всѣ инциденты, о которых разсказывает автор писем, вращаются около имен ген. Гольгоера, гр. Ротермунда, Клод-фон-Юренсбурга, бар. Штемпель и т. д. Вѣдь это они готовы "открыть фронт"[326], это они составляют "нѣмецкую партію", козни которой пытается раскрыть Чр. Сл. Комиссія Врем. Правительства, и о кознях которой так много говорили до революціи. Эти легенды и сплетни из среды придворной, бюрократической, военной и общественной перешли в народ. По всему фронту прокатилась волна недовѣрія — на позиціях около Риги в 80 сиб. стрѣлк. полку солдаты, как и в Особой арміи, высказывали опасенія, что офицеры сдадут позиціи нѣмцам; повсюду требуют удаленія "баронов, фонов и прочих шпіонов". Это отмѣчает позднѣйшій доклад (апрѣльскій) члена Гос. Думы Масленникова, посѣтившаго фронт... Нач. 3 пѣх. дивизіи ген. Шолп, устраивает манифестаціи, чтобы доказать, что он не нѣмец и вполнѣ сочувствует перевороту (Селивачев)... По истинѣ, что посѣешь, то и пожнешь[327].
"В основѣ всѣх этих нелѣпостей, обнаружить которыя перед ними иногда все-таки удается — пишет наш офицер родителям с просьбой довести до свѣдѣнія Гучкова о положеніи на фронтѣ — лежит одно соображеніе, которое нельзя опровергнуть. Переворот совершился в тылу, а у нас все остается по старому; высшая власть ввѣрялась при павшем правительствѣ его приверженцам, а они всѣ на мѣстах. Надо немедленно смѣстить всѣх генералов с нѣмецкими фамиліями и других, которые навлекут на себя подозрѣніе. Надо сдѣлать это скорѣе, иначе начнется солдатская самоуправа...[328]. Нужны немедленныя и рѣшительныя мѣры — иначе власть ускользнет из наших рук, иниціатива преобразованій перейдет от нас к ним, армія начнет разлагаться, и пораженіе будет неизбѣжно". Слѣдующее письмо, написанное на другой день — 12 марта — когда в ротах "уже начали смѣщать офицеров и выбирать себѣ новых", полно пессимизма: "Конечно, надо надѣяться до самой послѣдней минуты, но я считаю солдатскій бунт вполнѣ возможным. Еще вчера они качали Тимохина, говоря, что вѣрят ему, что ничего без его согласія не предпримут. А сегодня, когда оп пришел в роту, они кричали ему "вон" и объявили затѣм, что выбрали себѣ новаго ротнаго командира. Измѣненій и колебаній их настроенія ни предугадать, ни направить нельзя. Вчера вечером положеніе казалось прояснившимся. Сегодня оно ухудшилось. Мы все время переходим из одной полосы в другую. У нѣкоторых начинают опускаться руки, до того эти волненія утомляют. Нѣкоторые говорят, хоть бы скорѣе на позиціи, там все будет лучше, поневолѣ люди сдержат себя". "Вообще положеніе безвыходно" — заключает автор, — "руководить событіями уже нельзя, им просто надо подчиниться". "Армія погибла" — это становится лейтмотивом всѣх послѣдующих писем.
Итог индивидуальных переживаній сгущал картину, как можно усмотрѣть хотя бы из позднѣйшаго доклада депутата Масленникова, посѣтившаго по полномочію Врем. Комитета территорію Особой Арміи в апрѣлѣ. В этом докладѣ уже не будет нѣсколько сантиментальнаго мартовскаго флера, но он все же будет очень далек от пессимизма "умнаго... классоваго врага" пролетарской революціи. Реалистическій итог для марта, пожалуй, можно охарактеризовать записью ген. Селивачева 26-го: "Вчера в газетѣ "Кіевская Мысль" было сообщено, что от Особой арміи выѣхали в Петроград делегаты в Совѣт Р. и С. Д. и в запасные гвардейскіе батальоны, чтобы заявить, что Особая армія с оружіем в руках будет защищать Временное Правительство и не потерпит ничьего вмѣшательства в дѣла правленія до созыва Учредительнаго Собранія".
