Такое неокальвинистское разделение людей на тех, кто может спастись (и в большинстве своем спасется), и тех, кто не может (и в большинстве своем исчезнет с лица земли), было новым и несколько пугающим. Позже, уже в нашем веке, это разделение на «овец и козлищ» перевели на язык расовых различий, что породило катастрофы, равных которым не было в мировой истории. Тот факт, что рационалист Маркс отнесся бы к такому кошмарному, иррациональному истолкованию своей доктрины резко отрицательно, никогда даже не обсуждался. Идея научно обоснованного разделения людей на добрых, которые смогут спастись, и дурных, которые спастись заведомо не смогут, стала поворотным пунктом истории. Учения, которые прямо указывают на врага и провозглашают против него священную войну, объясняя, что, уничтожив этого врага, мы принесем благо всему человечеству, раньше возникали только среди религиозных фанатиков. Но и там оставалась хотя бы мысль о человеческой солидарности: если нечестивец обратится в истинную веру, его нужно принять в стане верных как брата. Марксизм же отрицает и это, оперируя понятием объективных условий и отрицая возможность убедить кого-то с помощью доводов разума. Ни Маркс, ни Энгельс не говорили этого впрямую, однако их последователи наилучшим образом доказали, что поняли учителей — а именно применили учение на практике. То, что сделанные ими выводы имеют мало общего с идеями людей, собравшихся в Лондоне в 1864 г. под председательством профессора Бисли, левого последователя Конта, никак не умаляет исторической важности этих выводов. Ленин, последовательно исходивший из марксистского учения, не изменял ему ни в малейшей степени. Те же, кто не хотел поступать в соответствии с концепцией классовой ненависти, на самом деле отвергли, сознательно или бессознательно, всю марксистскую доктрину. Прудона, Герцена, Гесса и Лассаля называли глупцами и отступниками именно из-за того, что они отказывались отождествить понятие морали с постоянно изменяющимися нуждами конкретной группы людей.
III
Эти рассуждения могут увести нас далеко от марксистского движения в XIX в.; впрочем, нужно еще раз подчеркнуть, что даже самые близкие последователи Маркса (не говоря уже об основателях 1-го Интернационала) не осознавали полную силу его философских идей, богатых, но местами чересчур сложных и не всегда ясных. Мысли, которые я приводил выше, едва ли возникали в головах Толена, Юнга, Оджера, Кремера или даже верного Эккариуса[276], для которых Маркс всегда был просто немецким ученым, мыслителем, борцом за права трудящихся, ненавистником капиталистов и их режима, порождающим такие смелые идеи и такие программы, которые не смог породить никто из них. Даже Энгельс и Либкнехт не видели полностью всей картины мира, которую видел Маркс. Для них марксизм был просто приложением естественных наук (как те понимали в XIX в.) к законам общества. Труды Энгельса отчетливо напоминают контианский позитивизм; он пишет о том, что и природа и люди подчиняются неким неизменным законам, которых они не устанавливали и не могут изменять; постигать эти законы необходимо, чтобы объяснять прошлое и предсказывать будущее. Энгельс превратил доктрину Маркса в материалистически-позитивистскую социологию, законы которой хотя и отличались от предложенных Контом, но все же были законами в том же самом смысле. Все последующие поколения марксистов, начиная с Плеханова, имели дело именно с этой упрощенной версией, которая опускала самый главный тезис марксистского учения — тезис о тождестве мысли и действия. Они использовали термины Маркса, говорили о «диалектике», а Плеханов, как известно, ввел термин «диалектический материализм»; но отнюдь не следует искать в трудах Плеханова, Ленина, Каутского, Лафарга, Меринга или Геда истолкования этих терминов или объяснения того, что значат они для марксистской мысли; все это пришло лишь в ХХ в., когда новые марксисты преподнесли нам нового Маркса, совершенно иного, непохожего на «дарвиниста социальной науки» из заметок Энгельса, — спокойного социолога, описанного Каутским и Плехановым, выдающегося политического деятеля, тактика и стратега, которого рисует советская традиция. Тем не менее кое-что из настоящей философии Маркса пришло и в 1-й, и во 2-й Интернационал; собственно говоря, это и выделяло Интернационал среди подобных ему организаций.
Во-первых, это теория классовой борьбы, раскалывающей общество; у «нас» не может быть с «ними» никаких компромиссов. Такой подход коренным образом отличается от прежних концепций религиозных фанатиков, экстремистов и радикально настроенных политических партий — католиков, кальвинистов, бланкистов, радикальных анархистов. Все они провозглашали абсолютную несовместимость оппозиционных учений, однако допускали, что можно переубедить (и спасти) противника. Разрабатывая обращение к 1-му Интернационалу, Маркс говорил о простых принципах морали и правосудия, которые управляют человеческими отношениями и отношениями целых народов. Однако сам он сознавал, что идет на серьезную уступку идеалистам-либералам вроде Гесса, которые всерьез верили, что существует универсальная мораль. В письме к Энгельсу Маркс писал, что ему пришлось вставить несколько фраз о почитании прав и правосудия, которое «не может принести вреда»[277]. Это не было, как многие полагают, простым выпадом против либеральных и социалистических клише, которые от частого повторения уже потеряли всякий смысл, — нет, в этой фразе видна глубокая ненависть Маркса к «их» морали, то есть к убеждению, что существуют какие-то общие для всех людей окончательные цели.
Это убеждение было для Маркса самой страшной из всех ересей, поскольку оно предполагало возможность контакта и сотрудничества с врагом — не только временных перемирий (которые он считал допустимым тактическим ходом, если за перемирием следует еще более серьезная атака, предпочтительно — с тыла, на чем особенно настаивал позже Ленин), но и настоящего примирения, общности интересов, мирного устранения противоречий. Маркс был твердо убежден, что любая уступка «им» обернется впоследствии гибелью для тех, кто пошел на эту уступку. Он заклеймил Лассали, горевшего точно такой же ненавистью к буржуазии, за убеждение, что рабочим следует использовать в борьбе государство, классовый институт, с помощью которого можно преодолеть классовое сопротивление, и политические методы, с помощью которых удастся приспособить государственную машину к своим собственным нуждам.
Лассаль показал свое истинное лицо во время Франко-прусской войны: он не скрывал, что опасается, как бы война не разрушила европейское общество и европейскую культуру. Таким образом, оказалось, что он верит в какую-то единую для всех европейцев культуру и единое общество, тогда как на самом деле есть только классовая культура и классовые государства, которые, естественно, подлежат уничтожению. Подобное отношение к Германии выказал Плеханов в 1914 г.; он был истинным интернационалистом, — никто не может упрекнуть его в приспособленчестве к царскому режиму, — тем не менее, когда победа Центральных Сил поставила под угрозу основания европейской цивилизации, которой он был предан, он инстинктивно отпрянул в сторону. То же самое произошло с Гедом; для него триумф марксизма был неразрывно связан с антиклерикальными и демократическими принципами, которые защищала Франция, а разрушали Германия и Австрия.
Мне кажется, Ленин был по существу прав, говоря, что Маркс просто должен раскритиковать такие позиции в пух и прах. Он глубоко ненавидел существующее устройство и был убежден, что в царство свободы не войти, пока не будут повержены все вражеские крепости. Рассуждая о гражданских войнах во Франции, Маркс снова и снова настаивал на том, что надо снести монструозную структуру, чтобы никакие пережитки прежних классов не просочились в новый мир. Поэтому он так высоко ставил деятельность профсоюзов (Лассаль полагал, что она препятствует деятельности государства): как бы слепы и реакционны они ни были, в один прекрасный момент они станут представителями пролетарского класса, тогда как государство — структура, целиком и полностью национальная. Б новом мире нет места государству; его следует уничтожить, но, разумеется, не террористическими методами, как предлагают анархисты, а с помощью политической борьбы, единственного действенного оружия в современном Марксу мире.
Это чрезвычайно важно. Всюду, где уважение к государству было заложено в национальную традицию, где оно было неотъемлемой частью мировоззрения и культуры, как во Франции и в Германии, классовая сущность учения Маркса сходила на нет. Произносилось множество громких слов; однако же не только Жорес и Вандервельде, Бернштейн, Давид и Вольмар, но и ортодоксальные приверженцы марксизма Каутский, Бебель, Гед и Де Пап на самом деле не пылали ненавистью к государству и даже были вполне готовы идти на сотрудничество и с ним, и с другими классами. Совершенно иная ситуация была в Польше, в России и в странах Азии и Африки, где государство представляло собой мощный бюрократический аппарат, одинаково давящий и на трудящихся, и на интеллигенцию, и не вызывающий ни с чьей стороны никаких теплых чувств. Этим воспользовался Жорж Сорель; однако это и близко не подходило к учению Жореса — демократическому гуманизму, разумному и всеохватному.
