– Что ж, подивитесь: один из них содержит дом – не дом, а целый дворец – для молоденьких… молоденьких…
– Тьфу ты, господи! Неужто ты думаешь, я такого не могу себе представить?
– Мальчиков!
– О-о-о!
– Хорошеньких молоденьких мальчиков. Все они разодеты в шелк и в атлас, а есть такие, что одеты, как леди!
В комнате воцарилась полнейшая тишина.
– Видите ли, вы спросили, вот я и рассказал. Я ведь это… не потому, что я сплетник или что там еще. Ну, да ладно.
– Так вот, значит, на что идут наши денежки, – сказал Гиллон.
– Просто, когда знаешь такое, сил для борьбы прибавляется, – сказал мистер Джапп. И два старых врага обменялись рукопожатием.
– А что же он с ними делает? – опросила Мэгги, когда мистер Джапп ушел.
– Кто?
– Да тот, который держит целый дом мальчиков. Гиллон призадумался. Необходимость отвечать на этот вопрос вызвала у него раздражение, потому что отвлекала от речи, которую он составлял в уме. Ведь рано или поздно его попросят обратиться к людям с речью и призвать их поддержать его, и ему хотелось заранее подготовиться к этому моменту.
– Право, не знаю, что он с ними делает. Но, уж во всяком случае, что-то не очень разумное.
– Может, ты и правильно ведешь себя, Гиллон. Пожалуй, что так.
– О, господи, вот это здорово! Все сколько-нибудь стоящие люди в нашем поселке приходят сюда, чтобы выразить мне поддержку, а собственная жена, видите ли, только теперь изволила заявить, что в этом, пожалуй, что-то есть. Ох, видно, следовало мне подать в суд на собственную семью.
Как ни странно, единственный человек, весьма мрачно смотревший на исход борьбы, был Генри Селкёрк.
– Помнишь, я говорил насчет того, что эти славные люди в Эдинбурге понятия не имеют, что такое голод? Нельзя было посылать повестку в такое время. Народ уже подтягивает пояса, а борьба только началась.
Это поразило Гиллона. Он прошелся вниз и вверх по Тошманговекой террасе и Монкриффской аллее. Да, действительно, время было выбрано неудачно. Огороды за домами были все засажены – картофелем, репой, свеклой, фасолью, бабами, салатом, но все это было еще в земле, еще могло погибнуть от мороза, и пройдет не один месяц, прежде чем что-либо можно будет есть или консервировать – солить и мариновать. Начнись локаут в августе или сентябре, люди могли бы месяцами держаться на овощах со своего огорода, зная при этом, что время основных закупок и добычи угля не за горами.
Пока же в огородах ничего не выросло, кроме редиски, а на одной редиске не в состоянии прожить даже углекоп. К тому же лорд Файф закрыл Обираловку и пекарню, и впервые в Питманго ничего нельзя было купить в кредит, тогда как раньше это всегда поощрялось, дабы еще больше привязать рабочих к компании. Тут у Гиллона впервые зародились сомнения, но как раз в это время нарочный принес ему письмо из Кауденбита.
«Дорогой Камерон!
Не думай, что мы не понимаем, каково тебе сейчас. Не впервые такое происходит в Шотландии. Но впервые мы добьемся успеха.
Победа в таком великом деле, как ваше, всегда требует большого мужества и долготерпения. Ничто стоящее не дается легко. Вы многое теряете, но еще больше теряют они. Когда помнишь об этом, легче пережить трудные времена. Если вы отступите, то много потеряете в моральном отношении, они же ничего не теряют. Когда думаешь об этом, тоже легче становится.
Два эти обстоятельства всем нам здесь представляются залогом победы. Не считай, что ты борешься один. Глаза всех углекопов Шотландии устремлены на тебя. Надежды шотландских рабочих с тобой и со всеми жителями Питманго.
Твой товарищ
Кейр Харди»
С письма этого были сняты копии и распространены по всем улицам и проулкам.
– Вот увидите, они нам помогут, – оказал Уолтер Боун.
– Союз шотландских горняков поможет нам пережить трудные времена.
Гиллон только диву давался, как быстро все меняется в Питманго: то, что еще недавно казалось непонятным и немыслимым, неприемлемым и даже опасным, вдруг выступало в новом свете. Какие-нибудь два-три месяца назад слово «союз» пугало их, а сейчас все знали, что в единении – их единственная надежда, и говорили об этом не как об открытии или о чем-то новом, а как о старой истине, не признавать которую мог лишь болван. Такова сила очевидности. И вот уже Арчи Джапп хотел знать, что нужно делать, чтобы создать профсоюзную ячейку, а Энди Бегг, некогда опора компании, тяжело дыша, взобрался к ним на гору – у него теперь ведь было «черное легкое» – и попросил, чтобы, когда начнется заварушка, ему лично поручили справиться – а вернее, расправиться – с мистером Брозкоком.
В те дни Гиллон еще мог улыбаться.
– Другие уже опередили тебя, желающих целая очередь, к примеру мой сын Джем, но ты, пожалуй, ждал дольше всех. Ладно уж, отдам я тебе Брозкока в полное твое распоряжение.
Обеспокоило Гиллона то, что произнес он эту фразу с ощущением своей власти.
6
Пояса стали затягивать особенно туго, урезывая себя во всем, во второй половине июня. Из зимних запасов еще осталось немного репы и бочонки с овсянкой, так что жизнь продолжалась. Тушеная репа, овсянка с турнепсом – это была главная еда. На пустоши появились «мохнатики» (во всем мире, кроме Питманго, их называют одуванчиками), их пускали в салат, тушили и варили, чтобы хоть что-то было в котле, кроме воды. А еще готовили суп «Под крик петуха» – куриный суп без курицы, просто вода с травой, только получался он до того кислый, что от него болел живот.
– Ну, теперь за дело примутся бабы, – сказал Селкёрк. – Я уже видел, как это бывало в других местах. Но и винить их нельзя. Когда детишки до того плачут от голода, что, надорвавшись, засыпают, все принципы начинают лететь вверх тормашками.
– Нет, у нас бабы хорошие, – сказал Сэм. – Мы здесь не в первый раз голодаем. Они от нашего папы не отвернутся.
– Только те, кто никогда не голодал, боятся голода, – заметил Эндрью. – А мы тут к голоду привыкли.
– К голоду по собственному выбору? – спросил мистер Селкёрк.
Всем стало не по себе, когда он так сказал. Чего он, собственно, добивается? И зачем он приходит сюда и льет воду на огонь, который они разжигают?
– Какого дьявола, перед людьми и не стоит выбор, – сказал Сэм. – Решать должен папа. Его право аннулировать иск, но он вовсе не собирается это делать.
– Нет, женщины, конечно же, поддержат мужчин, – сказал Гиллон и, посмотрев на Мэгги, понял, что она этому не верит. Впрочем, она всегда невысоко ставила питманговских женщин, если речь шла о том, чтобы от чего-то отказаться или без чего-то обойтись.
В воскресенье в церкви он впервые заметил взгляды – не столько заметил, сколько почувствовал, – недоумевающие, слегка враждебные и осуждающие взгляды некоторых пожилых женщин, которые никак не могли взять в толк, зачем Гиллон творит такое с лейрдом и с ними, разрушая установившееся в их жизни равновесие.
Мистер Маккэрри решил произнести в тот день старую проверенную проповедь о том, как важно знать свое место в установленном порядке вещей. В мире есть лестница, которая уходит в бесконечность – не буквально, конечно, сказал он, – и на этой лестнице для каждого мужчины и каждой женщины есть своя ступенька. Господь в своей безграничной мудрости поставил каждого человека на ту ступеньку, которая ему больше подходит, и каждый человек, достигнув нужной ступеньки, сразу это чувствует: он счастлив, ублаготворен и доволен жизнью и своим местом в ней. Залог подлинного счастья в том, чтобы знать свое место на лестнице, сказал мистер Маккэрри.
Если человек начинает спускаться по ней – это величайший грех, потому что тосподь поставил его на такую ступеньку, где он должен раскрыть все свои способности и возможности, и человек обязан жить так, чтобы быть достойным этого места.
Но еще больший грех, когда у человека появляются ложные стремления. Когда, к примеру, он вожделеет более высокого положения. Когда он жаждет забраться выше по лестнице и перелезть через тех, кого господь поставил над ним. Привести это может лишь к поражению, потому как становится источником волнения и (недовольства, и человек выбивается из общего потока. Рано или поздно жизнь стирает в порошок таких лжемечтателей. Тут прихожане стали оборачиваться и смотреть на Гиллона.
Джемми поднялся и пошел к выходу. Мистер Маккэрри, прервав проповедь, уставился Джему в спину, точно моля господа бога поразить насмерть молодого человека громом и молнией. Тогда встал Сэм, а на другом конце церкви – Сара Камерон Боун.
– Не сомневайтесь, я бы тоже поднялся, если б мог, – сказал Сэнди Боун. Все это слышали. – А на какой ступеньке лестницы стою я, безногий?
Гиллон сидел и чувствовал, как лицо его заливает краска от того, что он стал центром внимания, но тут, к его удивлению, на ноги поднялся сидевший рядом с матерью Эндрью и вышел, весь залившись краской, как и отец. После этого поднялись и пошли к выходу и другие, но их было немного. Протест был выражен, но и проповедь была выслушана. По пути к выходу какая-то старуха, которую Гиллон едва знал, остановила его.
