назвал циклом «Театр тающих теней», и позже в Севастополе продолжил кровавым солнцем губ Маруськи. Позже по памяти воспроизвел, что там было, — но все не то. В копиях недоставало энергии растерянного подростка, которая была в оригиналах. Потому и выставлять запретил. Оставлял пустые рамы. На тех шести рисунках еще не хватало техники, но была жизнь. Жизнь в постоянно меняющемся мире Гражданской войны…
— Они пропали?
— Они остались у Анны Львовны Данилиной, жены моего дяди. Честный фраер Ленька Серый пробрался в имение, нашел моих бабочек и разные тетради, привез мне, но «Театра тающих теней» среди них не было. Оставалась надежда, что Анна их спрятала. Но после шестидесяти с лишним лет надежды, что они целы, почти нет. Что там в Крыму за эти годы только не творилось!
Говорим, говорим. Точнее, говорит он, лишь иногда впуская в свой рассказ жену и мои почти не нужные вопросы.
Рассказывает. Рассказывает невероятное. Как арестовали. Как должны были увести на расстрел. Как рисунки на стене тюремной камеры спасли ему жизнь, но стоили жизни кому-то другому, переодетому в его пальто. Как для денег рисовал на севастопольской набережной…
— …Много позже узнал, что Николай Константиниди покинул Севастополь за полгода до нас. Но в любом случае в городе оставались обманутый Ленькой Серым и знающий меня в лицо «Бульдог» и оказавшаяся стукачкой Изольда-Зинка. Она знала не только меня, но и Маруську. А сутенер Никанор и Сперанский кроме нас знали и Игната. Продолжать жить в Севастополе было решительно невозможно.
— Вы ушли в контору порта. Маруська и Игнат остались вас ждать в кустах, и что дальше?
— Письмо Сперанского сработало. И выписанные мною прямо на камне документы сомнения не вызвали. Сперанский из-за деликатности случившегося в его апартаментах шум поднимать не стал, но до самого момента, когда корабль отчалил от берега, было страшно. Что нагрянут, остановят, застрелят. Если бы не Маруська, смелости моей могло бы и не хватить.
— Вы… Вы так спокойно рассказываете, что ваша Марианна, ваша жена, начинала… с…
— Проституции, хотите сказать? — отвечает не попадающая в кадр Марианна. — Какой смысл скрывать?
— Маруська хуже от этого не стала. — Гений снова ловит руку жены, целует в раскрытую ладонь. — Куча так называемых честных женщин в разы продажнее. Родилась бы в родовитой богатой семье, в такой промысел не пошла бы. Но выбор у нее был: сдохнуть от голода, как все в ее селе Верхнем, или не сдохнуть. Другого выбора не было. И потом…
Встает. Отходит к окну, выпадая из кадра, и Таня думает только о том, что Гений вышел из кадра. Но перебивать не рискует. Пусть только голос, но и один голос куда важнее правильно снятых первых двадцати минут интервью, которые ей останутся для эфира.
— И потом, разве мое рисование «патретов» на набережной Севастополя не проституция? Так же как она с товарками, стоял на своей точке. Так же как они, продавал себя за деньги. Чем же я от моей Маруськи отличаюсь? Ничем. Разве что теперь какие-то идиоты собирают те «патреты», вычислив, что я был когда-то Иннокентием Саввиным, кучу денег на это говнище тратят.
Принесенное Марианной вино в бокале согрелось. Хочется пить, но рисковать Таня не станет.
— И что было после того, как из Севастополя уплыли?
— Сначала Ницца. Трое ртов, работы ни у кого. Снова рисовал на набережной напротив отеля «Негресско», те работы тоже Саввиным подписаны — проституция полная. Не слишком доходно было, но хоть что-то. Маруська предлагала там снова тем же промыслом зарабатывать, но я решительно сказал нет. Одно дело — едва знакомая сельская девчонка, другое — моя жена.
— Вы поженились?
— По этим документам, которые Савва сам выписал, мы уже мужем и женой в Европу приплыли. Так ими и остались, — подает голос Марианна, меняя согревшееся вино на новый запотевший бокал.
— Хотел рисовать. Не портреты, а что чувствовал. Учиться хотел. Добрались до Парижа. Нашел круг русских художников. В Париже жизнь еще дороже, художников с «патретами» пруд пруди. Жить было не на что. Приятелю из Москвы написал Альтман, звал ехать в Берлин, организовывать Первую русскую художественную выставку, где должны были быть представлены работы как художников из Советской России, так и иммигрантов. Приятель позвал с собой, сказал, в Берлине жить дешевле. Поехали. Но и в Берлине голодали. Пока Маруське не пришло в голову искать тех, кого теперь принято называть «инвесторами», и предлагать им идеи, которые могут принести деньги. Так она и вычислила Парамонова, миллионщика. Пришли предлагать ему Маруськин Модный дом, вижу, никакого интереса. Тогда и рассказал ему, что заметил. Про авто, гаражи, ремонтные сервисы и заправки. Маруськин Модный дом основали уже позже, когда первые деньги пошли.
— А дальше?
— Дальше с Парамоновым гаражи в Берлине. Игнат так в дело вошел, талант у парня к механике был явный. Вскоре он всеми гаражами, заправками и ремонтными мастерскими управлял. А мы с Маруськой в Италию уехали, деньги уже были. Потом в Америку, Маруське все масштаба хотелось.
— В Европе в модной индустрии всегда была конкуренция, а в Америке поле было непаханое, — снова подает голос Марианна.
— Ее модные дома там быстро развивались. В Берлине гаражи и мастерские перед войной отобрали. Парамонов уехал в Америку, третий раз начал все с нуля. Несколько раз встречались, говорил ему, что уже не в машины и гаражи нужно вкладываться, а в новые технологии, но не послушал. Умер в нищете. А Игнат от своих берлинских мастерских никак уезжать не хотел. В войну там оставался. Погиб. Думали, его нацисты в концлагерь отправили или расстреляли за то, что русский. После оказалось, вместе с семьей погиб при бомбардировке Берлина.
— Нашей бомбардировке?! — с ужасом произносит Таня.
— Кто ж теперь знает чьей? Кто из армий союзников тот сектор Берлина бомбил, не разобрать.
— Вы, милая девочка, пейте вино. Бокал белого никакой беременности никогда не мешал, — подает голос Марианна-Маруся.
— Откуда вы…
Таня совсем теряется. И сама еще не уверена, задержка небольшая, а эта женщина с первого взгляда.
— Девочка будет.
Таня смотрит на этих двоих, настолько понимающих друг друга, как ей с мужем никогда не понять. А с тем, с «не мужем», уже не поняли, когда открылись границы, он за океан уехал играть.
Смотрит и, сама пугаясь собственной дерзости, выговаривает:
— Простите за такой вопрос личный…
— Деточка! Он тебе уже столько личного рассказал, что еще за один вопрос извиняться будет странно.
— Почему у вас… у вас нет детей?
Молчит. Долго молчит.
Молчит так долго, что Таня
