не принимает все происходящее. А Выдриган продолжал свое:
Дураки плодятся, не надо их сеять.
Семью семь — сорок девять.
Атаман не выпускал из руки маузера, а на столе лежала нагайка со свинцовым шариком на конце. Дорошенко несколько раз порывался ударить Захара, но какое-то ему самому непонятное чувство удерживало его. Он только процедил сквозь зубы:
— Не хочу марать руки.
Атаман пообещал партизанскому командиру, что завтра на площади весь Берислав увидит его смерть, а пока приказал запереть узника в келье монастыря.
Утром его должны расстрелять. А на рассвете в Берислав ворвались красные. В начавшейся невообразимой панике и суматохе Захару удалось бежать...
...И снова он ушел от смерти, которую на этот раз ему назначили подручные изменника Григорьева.
Поверив в искренность раскаяний атамана Григорьева и его желание сражаться под знаменем Красной Армии, штаб Укрфронта простил ему прошлое и даже доверил дивизию. Но в душе бывшего штабс-капитана из акцизных чиновников жил заклятый кулацкий атаман.
После нескольких удачных боев на стороне красных этот «начдив» возомнил себя атаманом всей Украины и весной девятнадцатого поднял мятеж.
В числе красных командиров, которых григорьевцы пытались привлечь на свою сторону, был и Захар Выдриган, человек популярный в Приднепровье. К нему отправили посла — местного кулацкого предводителя Ивана Бабосмала.
Дипломатическая миссия Бабосмала закончилась в духе известного письма запорожцев турецкому султану.
Не удалась и другая попытка. Штаб атамана заслал предателей, поручив им расколоть отряд, перессорить крестьян с мастеровыми и увести их в войско Григорьева. Никто из красных бойцов, за исключением одного человека, к атаману не пошел.
Григорьевских агентов довольно быстро обнаружили. И ночью при свете костров на днепровском берегу их судил весь отряд. Что же касается партизана, ушедшего к Григорьеву, то им был сам Захар Выдриган.
Под видом адъютанта командира петлюровского куреня он проник в григорьевский штаб и выведал кое-что весьма ценное. Когда Выдриган возвратился, была осуществлена операция одновременно против нескольких тайных баз атамана. У кулацкого «Союза хлеборобов» бойцы взяли много патронов, гранат, винтовок. Захваченное оружие тут же было обращено против куреня григорьевцев, действовавшего в районе Каховки и Берислава.
Захарий верил в свою счастливую звезду.
Победа начинается со смелости. И Выдриган снова дерзко пробирается во вражье логово.
В третий раз он оказался узником своих самых ярых врагов.
Все цвело. Выдалась теплая весна без ветров. Пахло Днепром, степью, зацветающими травами. И в такое мягкое весеннее утро атаман Брюхно, ухмыляясь и весело помахивая короткой нагаечкой, объявил Захару:
— Батько Григорьев запретил вешать тебя. Приказал отдать суду мужиков. У нашего батьки все по высшей форме...
На бричках, тачанках покатили судьи — владельцы хуторов да больших наделов, хозяева и хозяйские сынки.
Атаман Брюхно назначил им плату за голову Выдригана — сто коней. Сошлись на пятидесяти.
Долго делали подворную раскладку, а потом решали, какую смерть придумать этому клятому Захару, выросшему из батрацкого семени.
Расстрелять? Легкая смерть. Его мало казнить.
И приговор вынесли такой: утопить Захарку в реке Козак.
Выдригану оставалось жить одну ночь. Сто смертей ходили вокруг клуни, где его сторожили григорьевские бандиты да кулацкие сынки. Но верные люди вырвали своего командира из рук смерти.
Третий побег!
Нет ничего невозможного для человека! Как часто эти слова казались Выдригану преувеличением, и в то же время сколько раз их подтверждала его собственная жизнь, в которой три побега — лишь три эпизода.
КОМДИВ ПРОЩАЕТСЯ С БОЙЦАМИ
Все человечество любить не дюже трудно. Гуманизм означает любовь к каждому человеку.
Из заметок Э. Казакевича
Левитан читал его фамилию, резко подчеркивая согласные. Она часто фигурировала в салютных приказах, а в последние дни войны в числе других упоминалась по поводу взятия Потсдама, победы в Берлине.
Война кончилась. Начинались мирные дни. Предстояли большие перемены.
Выдригану было сорок семь лет.
Он очень обрадовался, получив приказ возвращаться домой, потому что побаивался — как бы не довелось надолго застрять в зарубежных краях.
Его сердце тосковало по родным местам.
Конечно, жаль расставаться с солдатами. Генерал любил свою дивизию. Тысячи людей с их мыслями, подвигами, судьбами, переживаниями, которые нужно понять, почувствовать.
В полках ему докладывали: «наши красноармейцы», «наши бойцы», и эти слова в сознании комдива конкретизировались в лицах Иванова, Отаева, Сидорова, Нуриева, Петренко, в сотни лиц бойцов.
«Что ты о них знаешь?» — часто самому себе задавал вопрос комдив.
Он любил своих воинов и теперь, перед отъездом, прощался с солдатами, офицерами. Многих из них он знал в лицо.
У соседей кое-кто поговаривал: «Смотри, какие нежности». Были и такие, которым Захар Петрович казался чудаком. Мол, очередное коленце выкидывает. Но те, кто давно служил с Захаром Петровичем, был с ним на войне хоть месяц, два, три, знали: это не коленце. Такая у Бати душа!
Он не выносил людей, которые обходительны только с начальниками и считают лишними всякие церемонии с теми, кто пониже.
Выговаривая одному из своих командиров за грубость, комдив спросил:
— Слушай, друг мой, майором ты уже стал, а когда ты станешь человеком?
В другой раз он так сказал командиру полка, которого любил:
— Бывает человек — должность. Я хочу, чтобы ты был личностью. Понимаешь, личностью...
Теперь, прощаясь с дивизией, Захар Петрович побывал во всех батальонах и батареях, переговорил с людьми, записал десятки просьб и адресов.
Пышные и жесткие выдригановские усы с колечками на концах имели по-прежнему весьма воинственный вид, но его доброе лицо со щелочками лукавых глаз, блестевших за стеклами очков, в самом деле напоминало лицо школьного учителя в тот трогательный момент, когда он прощается со своими питомцами, уходящими в новую жизнь.
Сборы в дорогу были недолгими. Генерал велел приготовить карту с обозначением мест захоронения воинов дивизии, погибших в боях с фашистами.
Перед тем, как уехать из Германии, он хотел еще раз побывать в районах недавних сражений, посетить могилы своих бойцов.
Никаких памятных трофеев у него не было. А о ключах Потсдама, честно говоря, он даже позабыл. Хорошо, что водитель положил шкатулку в машину.
Летним утром сорок пятого года по
