Б. П. Корнилов (1907–1938)
112. Соловьиха
У меня к тебе дела такого рода,что уйдет на разговоры вечер весь, —затвори свои тесовые воротаи плотней холстиной окна занавесь.Чтобы шли подруги мимо,парни мимои гадали бы и пели бы скорбя:— Что не вышла под окошко, Серафима?Серафима, больно скучно без тебя…Чтобы самый ни на есть раскучерявый,рвя по вороту рубахи алый шелк,по селу Ивано-Марьину с оравоймимо окон под гармонику прошел.Он всё тенором,всё тенором,со злобойзапевал — рука протянута к ножу:— Ты забудь меня, красавица,попробуй…Я тебе тогда такое покажу…Если любишь хоть всего наполовину,подожду тебя у крайнего окна,постелю тебе пиджак на луговинудовоенного и тонкого сукна.А земля дышала, грузная от жиру,и от омута Соминого левейсоловьи сидели молча по ранжиру,так что справа самый старый соловей.Перед ним вода — зеленая, живая,мимо заводей несется напролом —он качается на ветке, прикрываясоловьиху годовалую крылом.И трава грозой весеннею измята,дышит грузная и теплая земля,голубые ходят в омуте сомята,поларшинными усами шевеля.А пиявки, раки ползают по илу,много ужаса вода в себе таит —щука — младшая сестрица крокодилу —неживая возле берега стоит…Соловьиха в тишине большой и душной…
Вдруг ударил золотистый вдалеке,видно, злой и молодой и непослушный,ей запел на соловьином языке:— По лесам,на пустыряхи на равнинахне найти тебе прекраснее дружка —принесу тебе яичек муравьиных,нащиплю в постель я пуху из брюшка.Мы постелем наше ложе над водою,где шиповники все в ро́занах стоят,мы помчимся над грозою, над бедоюи народим два десятка соловьят.Не тебе прожить, без радости старея,ты, залетная, ни разу не цвела,вылетай же, молодая, поскорееиз-под старого и жесткого крыла.И молчит она,всё в мире забывая, —я за песней, как за гибелью, слежу…Шаль накинута на плечи пуховая…— Ты куда же, Серафима?— Ухожу. —Кисти шали, словно перышки, расправя,влюблена она,красива,нехитра —улетела.Я держать ее невправе —просижу я возле дома до утра.Подожду, когда заря сверкнет по стеклам,золотая сгаснет песня соловья —пусть придет она домойс красивым,с теплым —меркнут глаз его татарских лезвия.От нее и от негопахнуло мятой,он прощаетсяу крайнего окна,и намок в росепиджак его измятыйдовоенного и тонкого сукна.
1934
О. Ф. Берггольц (1910–1975)
113
…Третья зона, дачный полустанок,у перрона — тихая сосна.Дым, туман, струна звенит в тумане,невидимкою звенит струна.
Здесь шумел когда-то детский лагерьна веселых ситцевых полях…Всю в ромашках, в пионерских флагах,как тебя любила я, земля!
Это фронт сегодня. Сотня метровдо того, кто смерть готовит мне.Но сегодня — тихо. Даже ветранет совсем. Легко звучать струне.
И звенит, звенит струна в тумане…Светлая, невидимая, пой!Как ты плачешь, радуешься, манишь,кто тебе поведал, что со мной?
Мне сегодня радостно до боли,я сама не знаю — отчего.Дышит сердце небывалой волей,силою расцвета своего.
Знаю, смерти нет: не подкрадется,не задушит медленно она, —просто жизнь сверкнет и оборвется,точно песней полная струна.
…Как сегодня тихо здесь, на фронте.Вот среди развалин, над трубой,узкий месяц встал на горизонте,деревенский месяц молодой.
И звенит, звенит струна в тумане,о великой радости моля…Всю в крови, в тяжелых, ржавых ранах,я люблю, люблю тебя, земля!
1942
В. С. Шефнер (род. в 1915 г.)
114. Зеркало
Как бы ударом страшного таранаЗдесь половина дома снесена.И в облаках морозного туманаОбугленная высится стена.
Еще обои порванные помнятО прежней жизни, мирной и простой,Но двери всех обрушившихся комнат,Раскрытые, висят над пустотой.
И пусть я все забуду остальное —Мне не забыть, как, на ветру дрожа,Висит над бездной зеркало стенноеНа высоте шестого этажа.
Оно каким-то чудом не разбилось.Убиты люди, стены сметены —Оно висит, судьбы слепая милость,Над пропастью печали и войны.
Свидетель довоенного уюта,На сыростью изъеденной стенеТепло дыханья и улыбку чью-тоОно хранит в стеклянной глубине.
Куда ж она, неведомая, деласьИ по дорогам странствует какимТа девушка, что в глубь его гляделасьИ косы заплетала перед ним?..
Быть может, это зеркало видалоЕе последний миг, когда ееХаос обломков камня и металла,Обрушась вниз, швырнул в небытие.
Теперь в него и день и ночь глядитсяЛицо ожесточенное войны.В нем орудийных выстрелов зарницыИ зарева тревожные видны.
Его теперь ночная душит сырость,Слепят пожары дымом и огнем.
Но все пройдет.И что бы ни случилось —Враг никогда не отразится в нем!
Не зря в стекле тускнеющем и зыбкомТаится жизнь.Не зря висит оно:Еще цветам и радостным улыбкамНе раз в нем отразиться суждено!
1942
115. Приземление
Земля, повернувшись к нам боком,Всплывает, как рыба со дна.В стекло герметических оконОна через тучи видна.
Сквозь эту туманную млечностьВиднеется холм-бугорокИ воткнутая в бесконечностьРазвилка шоссейных дорог.
Там башни скупых очертаний,Дворов и садов чертежи,Параллелепипеды зданий,Пакгаузы и гаражи.
И что еще сердцу дорожеВсех этих дорог и камней!..Летать над землею мы можем,Но в небе скучаем о ней.
1958
П. Д. Коган (1918–1942)
116. Бригантина
ПесняНадоело говорить и спорить,И любить усталые глаза…В флибустьерском дальнем мореБригантина поднимает паруса…
Капитан, обветренный, как скалы,Вышел в море, не дождавшись нас…На прощанье подымай бокалыЗолотого терпкого вина.
Пьем за яростных, за непохожих,За презревших грошевой уют.Вьется по ветру веселый Роджер,Люди Флинта песенку поют.
Так прощаемся мы с серебристою,Самою заветною мечтой,Флибустьеры и авантюристыПо крови, упругой и густой.
И в беде, и в радости, и в гореТолько чуточку прищурь глаза.В флибустьерском, в дальнем мореБригантина поднимает паруса.
Вьется по ветру веселый Роджер,Люди Флинта песенку поют,И, звеня бокалами, мы тожеЗапеваем песенку свою.
Надоело говорить, и спорить,И любить усталые глаза…В флибустьерском дальнем мореБригантина подымает паруса…
1937
Д. С. Самойлов (род. в 1920 г.)
117. Свободный стих
В третьем тысячелетьеАвтор повестиО позднем ПредхиросимьеПозволит себе для спрессовки сюжетаНебольшие сдвиги во времени —Лет на сто или на двести.
В его повестиПушкинПоедет во дворецВ серебристом автомобилеС крепостным шофером Савельичем.
За креслом Петра ВеликогоБудет стоятьСедой арап Ганнибал —Негатив постаревшего Пушкина.ЦарьПримет поэта, чтобы дать направлениеОбразу бунтовщика Пугачева.Он предложит ПушкинуВиски с содовой,И тот не откажется,Несмотря на покашливаниеСтарого эфиопа.
— Что ж это ты, мин херц? —Скажет царь,Пяля рыжий зрачокИ подергивая левой щекой.— Вот мое последнее творение,Государь, —И Пушкин протянет ПетруСтихи, начинающиеся словами«На берегу пустынных волн…»Царь пробежит началоИ скажет:— Пишешь недурно,А ведешь себя дурно, —И, снова прицелив в поэта рыжий зрачок,Добавит: — Ужо тебе!..
Он отпустит Пушкина жестом,И тот, курчавясь, выскочит из кабинетаИ легко пролетитПо паркетам смежного зала,Чуть кивнувши Дантесу,Дежурному офицеру.
— Шаркуны, ваше величество, —Гортанно произнесет эфиопВслед белокурому внукуИ вдруг улыбнется,Показывая крепкие зубыЦвета слоновой кости.
Читатели третьего тысячелетияОткроют повестьС тем же отрешенным вниманием,С каким мыРассматриваем евангельские сюжетыМастеров Возрождения,Где за плечами гладковолосых мадоннВ итальянских окнахОткрываются тосканские рощи,А святой ИосифПридерживает стареющей рукойВечереющие складки флорентийского плаща.
1972
118. Последние каникулы
