Генерал подал ему руку.
— Сударь! — заговорил генерал. — Я знаю вас только по имени. Ваши друзья произнесли его вслух, и мне это кажется добрым предзнаменованием. Кто вас называет, поминает Спасителя.
— Это в самом деле имя неслучайное, сударь, — улыбнулся Сальватор.
— Вы знакомы с Сарранти?
— Нет, сударь; но я близкий, а главное, верный и благодарный друг его сына. Признаюсь, генерал, я страдаю не меньше вас и потому в деле господина Сарранти вы можете всецело располагать мной.
— Так вы не разделяете мнения наших братьев? — живо откликнулся генерал, воспрянув духом от добрых слов Сальватора.
— Послушайте, генерал! — проговорил Сальватор. — Общий порыв, почти всегда справедливый, потому что он инстинктивный, зачастую бывает слеп, суров, жесток. Каждый из этих людей, только что утвердивших смертный приговор господина Сарранти, вынес бы, спроси вы их по отдельности, совсем другой приговор, то есть тот, который вынес я сам. Нет, в глубине души я не верю, что господин Сарранти виновен. Кто тридцать лет рискует головой на поле боя, в смертельных схватках политических партий, тот не способен на подлость и не может быть ничтожным вором, заурядным убийцей. Итак, в душе я убежден, что господин Сарранти невиновен.
Генерал пожал Сальватору руку.
— Спасибо, сударь, за ваши слова, — поблагодарил он.
— С той минуты, — продолжал Сальватор, — как я предложил вам свою помощь, я предоставил себя в ваше распоряжение.
— Что вы хотите сказать? Я слушаю вас в нетерпении.
— Я хочу сказать, сударь, что в данном положении недостаточно заявить о невиновности нашего друга, надо ее доказать, и доказать неопровержимо. В борьбе заговорщиков с правительством, а значит, и правительства с заговорщиками любые средства хороши, и оружие, которое нередко два порядочных человека отказываются употребить во время дуэли, жадно подхватывают политические партии.
— Прошу объяснить вашу мысль!
— Правительство жаждет смерти господина Сарранти. Оно хочет, чтобы он умер с позором, потому что позор падет на противников этого правительства и можно будет сказать, что все заговорщики негодяи или должны быть негодяями, раз они выбрали своим главой человека, который оказался вором и убийцей.
— Так вот почему королевский прокурор отклонил политическое обвинение! — воскликнул генерал.
— Именно поэтому господин Сарранти так настойчиво пытался взять его на себя.
— И что же?
— Правительство уступит лишь по представлении видимых, осязаемых, явных доказательств. Дело не только в том, чтобы сказать: «Господин Сарранти не виновен в преступлении, которое вменяется ему в вину» — надобно сказать: «Вот кто виновен в преступлении, в котором вы обвиняете господина Сарранти».
— Но, сударь, у вас есть эти доказательства? — вскричал генерал. — Вы знаете имя настоящего преступника?
— Доказательств у меня нет, виновный мне не известен, — признался Сальватор, — однако…
— Однако?..
— Возможно, я напал на его след.
— Говорите же, говорите! И вы и в самом деле будете достойны своего имени, сударь!
— Слушайте то, что я не говорил никому, сударь, но вам скажу! — подходя к генералу вплотную, произнес Сальватор.
— Говорите, говорите! — прошептал генерал, тоже подвигаясь к Сальватору.
— В доме, принадлежавшем господину Жерару, куда господин Сарранти поступил как наставник; в доме, откуда он бежал девятнадцатого или двадцатого августа тысяча восемьсот двадцатого года — а все дело, возможно, как раз и состоит в том, чтобы установить точную дату его отъезда; в парке Вири, наконец, я нашел доказательство, что, по крайней мере, один ребенок был убит.
— Уверены ли вы, что это доказательство не усугубит и без того тяжелое положение нашего друга?
— Сударь! Когда ищешь истину, а мы пытаемся установить истину, и, если господин Сарранти окажется виновен, мы отвернемся от него, как это сделали все остальные, — любое доказательство имеет большое значение, даже если на первый взгляд кажется, что оно свидетельствует против того, чью невиновность мы хотим установить. Истина несет свет в себе самой; если мы найдем истину, все станет ясно.
— Пусть так… Однако как же вам удалось обнаружить это доказательство?
— Однажды ночью я шел по парку Вири со своим псом по делу, не имеющему отношения к тому, что занимает нас с вами, и нашел в зарослях, у подножия дуба, в яме, которую с остервенением раскопал мой пес, останки ребенка, похороненного стоймя.
— И вы полагаете, что это один из пропавших малышей?
— Это более чем вероятно.
— А другой, другой ребенок? Ведь в деле упоминалось о мальчике и девочке?
— Другого ребенка я, кажется, тоже отыскал.
— Тоже благодаря псу?
— Да.
— Ребенок жив?
— Жива: это девочка.
— Дальше?
— Основываясь на этих двух случаях, я делаю вывод: если бы я мог действовать свободно, то, возможно, полностью раскрыл бы преступление, что неизбежно навело бы меня на след преступника.
— Но вы ведь нашли живую девочку! — вскричал генерал.
— Да, живую!
— Ей, вероятно, было шесть-семь, когда произошло преступление?
— Да, шесть лет.
— Стало быть, она могла бы вспомнить…
— Она ничего не забыла.
— В таком случае…
— Она помнит слишком хорошо.
— Не понимаю.
— Когда я попытался напомнить несчастной девочке о той ужасной катастрофе, у нее едва не помутился разум. В такие минуты с ней случаются нервные припадки, это может привести к тому, что она лишится рассудка. А чего будет стоить показание ребенка, которого обвинят в сумасшествии и одним словом действительно доведут ее до безумия? О, я все взвесил!
— Ну хорошо, давайте займемся мертвым ребенком, а не живым. Если молчит живой, то, может быть, заговорит мертвый?
— Да, если бы у меня была свобода действий.
— Кто же вам мешает? Ступайте к королевскому прокурору, изложите ему все дело, заставьте правосудие докопаться до истины, к которой вы взываете, и…
— Да, и полиция в одну ночь уберет следы, на которые придет посмотреть на следующий день правосудие. Я же вам сказал, что полиция заинтересована в том, чтобы устранить эти доказательства и потопить господина Сарранти в этом грязном деле о краже и убийстве.
— Тогда продолжайте расследование сами. Давайте продолжим его вместе. Вы говорите, что могли бы найти истину, если бы могли действовать свободно. Что может вам помешать? Говорите!
— О, это уже совсем другая история, не менее серьезная, страшная и отвратительная, чем дело господина Сарранти.
