военном прошлом. Повязка на глазу также свидетельствовала о том, чем он пожертвовал родине, а улыбка Шасы была обаятельной и искренней.
– Друзья мои, – начал он и больше ничего не смог сказать. Его голос заглушили топот, крики и свист. Шаса попытался превратить это в шутку, притворяясь, будто дирижирует шумом, но его улыбка становилась все более напряженной: шум не прекращался, напротив, с каждой минутой становился громче и злее. Наконец Шаса заговорил, надсаживаясь изо всех сил, чтобы перекрыть гвалт.
Их было примерно триста человек. Они заняли все последние ряды и не скрывали свою принадлежность к Националистической партии и поддержку ее кандидата, размахивая партийными флажками, на которых изображался перевитый ремнями пороховой рог, и выставляя плакаты с портретами красивого, серьезного Манфреда Деларея.
Через несколько минут пожилые и средних лет избиратели в передних рядах, опасаясь назревающего инцидента, помогли женам подняться и под насмешливые выкрики молодых людей направились к выходу.
Неожиданно Тара Кортни рядом с Шасой вскочила. Покраснев от гнева, вбивая в избирателей жесткий, как штык, взгляд, она закричала:
– Что вы за люди? Разве это честно? Вы называете себя христианами; так где ваша христианская милость? Дайте человеку шанс!
Ее голос услышали, а ее яростная красота остановила молодых людей. Пробудилась рыцарственность, и несколько человек, глуповато улыбаясь, сели на место. Шум начал стихать. Но тут поднялся рослый брюнет и обратился к ним:
– Kom kerels, давайте, парни, проводим этого южанина в Англию, где его место!
Шаса знал этого человека, одного из местных организаторов Националистической партии. В 1936 году он входил в олимпийскую сборную, а почти всю войну провел в лагере для интернированных. Теперь он был старшим лектором на юридическом факультете Стелленбосского университета. Шаса обратился к нему на африкаансе:
– Верит ли минхеер Рольф Стандер в главенство закона и в свободу слова?
Но закончить он не смог: был пущен первый снаряд. Он по высокой дуге прилетел из глубины зала и разорвался на столе перед Тарой – коричневый бумажный пакет с собачьим калом, и сразу началась бомбардировка гнилыми фруктами, рулонами туалетной бумаги, дохлыми цыплятами и гнилой рыбой.
Сторонники Объединенной партии в передних рядах встали и стали призывать к порядку, но Рольф Стандер подзадоривал своих людей, и те устремились в бой. Опрокидывались стулья, кричали женщины, мужчины дрались и падали друг на друга.
– Не отставай! – велел Шаса Таре. – Держись за мое пальто!
Он начал пробираться к выходу, отбрасывая тех, кто пытался преградить ему путь. Один из сбитых правым хуком Шасы жалобно крикнул с пола:
– Эй, парень, я на твоей стороне! – но Шаса потащил за собой Тару, вывел ее в боковую дверь, и они побежали к «паккарду».
Оба молчали, пока Тара не вывела машину на главную дорогу и зажженные фары не направились в сторону темного массива Столовой горы. Тогда она спросила:
– Скольких ты уложил?
– Трех с их стороны, одного – с нашей. – И они нервно и облегченно рассмеялись.
– Похоже, предстоит большая потеха.
Выборы 1948 года проходили в обстановке все возрастающего ожесточения. Ощущение, что страна подошла к какому-то роковому распутью, усиливалось.
Люди Сматса были в ужасе от того, какое глубокое чувство вызвал национализм у африкандеров, и оказались совершенно не готовы к почти военной мобилизации сил Националистической партией.
Черных с правом голоса насчитывалось совсем немного, а среди белых избирателей африкандеры составляли меньшинство. Сматс рассчитывал на поддержку англоговорящего электората и на умеренную африкандерскую фракцию. С приближением дня выборов эта поддержка ослабевала под давлением националистической истерии, и Объединенная партия погрузилась в уныние.
* * *
За три дня до выборов Сантэн в своем новом саду присматривала за разбивкой клумб под желтые розы, когда из дома торопливо пришел секретарь.
– Звонит мистер Дугган, мэм.
Эндрю Дугган, издатель «Капского Меркурия», самой многотиражной англоязычной газеты в Кейпе, был другом Сантэн и регулярно бывал у нее в гостях, но впервые пришел без предварительной договоренности. Волосы Сантэн были в беспорядке, хотя она повязала их платком, она раскраснелась, вспотела и была не накрашена.
– Скажите, что меня нет дома, – приказала она.
– Мистер Дугган шлет свои извинения, но дело чрезвычайной важности. Он использовал выражение «жизнь и смерть», мэм.
– Ну хорошо. Скажите, что я буду через пять минут.
Она сменила брюки и свитер на утреннее платье, несколько раз прикоснулась к коже пуховкой и пошла в гостиную, где у французского окна стоял Дугган и смотрел на Атлантический океан. Сантэн поздоровалась с ним не так экспансивно, как обычно, и не подставила щеку для поцелуя – это был маленький знак ее неудовольствия. Эндрю начал извиняться.
– Я знаю, что вы чувствуете, Сантэн, с моей стороны дерзость нагрянуть так, но мне нужно обязательно поговорить с вами, а по телефону я не могу. Пожалуйста, скажите, что вы меня простили.
Она смягчилась и улыбнулась.
– Вы прощены, и в доказательство предлагаю чашку чая.
Она налила чая «пекое», принесла тонкую, как бумага, фарфоровую чашку – «роял-далтоновскую»[206] – и села рядом с ним на диван.
– Жизнь и смерть? – спросила она.
– Точнее – жизнь и рождение.
– Вы меня заинтриговали. Пожалуйста, продолжайте, Энди.
– Сантэн, я получил необычайные сведения, подтвержденные документами, которые на первый взгляд кажутся подлинными. Если они действительно подлинные, я вынужден буду опубликовать эту информацию. Это касается вас и вашей семьи, но в особенности вас и Шасы. Сведения чрезвычайно опасные…
Он замолчал и посмотрел на нее, ожидая разрешения продолжить.
– Продолжайте, пожалуйста, – сказала Сантэн со спокойствием, которого не чувствовала.
– Не входя в подробности, Сантэн, нам говорят, что ваш брак с Блэйном – первый и единственный… – Сантэн почувствовала, как на нее обрушивается свинцовая тяжесть отчаяния, – из чего, разумеется, следует, что Шаса незаконнорожденный.
Она подняла руку, останавливая его.
– Ответьте мне на один вопрос. Ваш информатор – кандидат Националистической партии от округа Готтентотская Голландия или один из его
