Склоны горы заросли кустами, и сквозь заросли сбегали тропинки, то ли протоптанные овцами, то ли промытые дождевыми потоками. Морковников увидел, что по этим тропинкам бегут солдаты, те, с которыми они только что отбивались от наседавших чеченцев, и которые, как казалось Морковникову, были убиты на дороге. Он был рад, что обманулся, рад был увидеть среди бегущих мотострелков механика-водителя Захаркина, чья машина первая подорвалась на фугасе. Гора к подножью становилась все шире, тропинок было все больше, и по ним, смешиваясь с мотострелками, бежали чеченцы, те боевики, что напали из засады на колонну и достреливали раненых солдат.
Среди чеченцев Морковников заметил пленного, которого допрашивал в кунге и которому, по завершении допроса, пустил пулю в лоб. Теперь на лбу у чеченца не было раны, его смуглое лицо с темной бородкой улыбалось. Весь склон шумел и шуршал от сбегавших в долину людей. Морковников с удивлением увидел среди них солдат в выгоревших панамах и гимнастерках, таких, что носили в Афганистане, и афганских моджахедов в шароварах и белых накидках, в голубоватых и зеленоватых тюрбанах, легко перепрыгивающих через камни.
В низине, куда они сбежали, был жар. Там клубилось множество народа под палящим солнцем. Это были военные, собравшиеся из разных времен, с разных войн. Морковников разглядел среди них русских пехотинцев Второй Мировой в плащ-палатках и касках, и немцев в суконных мундирах и рогатых шлемах. Он хотел спросить у Ведеркина, что значит это огромное безоружное войско, томимое жаждой. Кого оно ждет, и кто их собрал в низине. Но Ведеркина не было, он затерялся в толпе. Ему тоже хотелось пить, но фляжку он потерял, когда спускался с горы. Собравшиеся люди были исполнены нетерпения, которое передалось и Морковникову. Все ожидали появления кого-то могущественного и всесильного, кто посылал их на войны, вселял в сердца отвагу, побуждал совершать подвиги.
Из низины, окруженной горами, открывался путь в туманную долину, где что-то нежно голубело, сияли воды, мерцали неразличимые селенья, манили волшебные переливы. Воины ждали могучего вождя и всесильного полководца, кто поведет их в чудесную долину, где они смогут напиться, и где их наградят за все перенесенные тяготы, за все совершенные подвиги. Для вождя было уготовано место, окруженное знаменами полков и дивизий. Замерли барабанщики, сияла медь оркестра. Морковников увидел, как качнулись солдатские ряды, пропуская кого-то. Он ожидал увидеть белого коня с величавым всадником, или лакированный открытый автомобиль с маршалом, стоявшим в рост. Но вместо автомобиля и всадника появилась маленькая белая бабочка, прилетевшая из-под Углича. Покружила над красным знаменем и зеленым мусульманским флагом и устремилась в долину. И воины, всей своей разгоряченной пылящей толпой, последовали за ней, за ее невесомым полетом, за ее невинной белизной. Морковников увидел Ведеркина, который манил его, указывая на бабочку. Радостно вздохнув, он пошел за белоснежным чудом, которое вело их в дивный край, где не было ни жажды, ни боли.
Оба лежали мертвые у черного, ржавого котла, и вокруг, боясь приблизиться, выли голодные собаки.
Глава двадцать вторая
Ратников сидел в своем кабинете, напротив разноцветного чертежа, изображавшего «двигатель пятого поколения». На столе драгоценно сияла модель истребителя, его совершенные формы окружало стеклянное свечение. Ратников принимал посетителей, беседовал с руководителями подразделений, отвечал на звонки московских начальников. Заботы и огорчения валом валили в кабинет, каждая встреча ставила неразрешимую проблему, грозила хаосом, который был готов поглотить стройную, как кристалл, систему управления заводом.
Но среди забот и проблем, разрушавших осмысленную целостность мира, зияла пробоина, сквозь которую врывалась буря, разрушавшая его самого. Мысль о любимой женщине, которая находится в руках палачей по его, Ратникова, вине. Это он, Ратников, вовлек ее в свою опасную судьбу. Соединил ее нежную хрупкую жизнь с грозным, жестоким делом, в которое был погружен. И теперь был поставлен перед страшным выбором, — отдать негодяям завод или погубить любимую женщину.
Завод, его бесценное творение, средоточие несметных ценностей, смысл его бытия, — был ли ему дороже ее серых умоляющих глаз, горьких складочек рта, прелестной шеи с голубоватой жилкой, ее певучего, чудного голоса, говорившего о чудесном воскрешении, о светлом преображении? Самолет на столе стеклянно сиял, был воплощением совершенства, олицетворял его веру в благополучие и мощь государства, был образом Русской Победы, которую одержит народ среди кромешной реальности. Но из этой кромешной реальности, беззащитная, обреченная, взывала любимая женщина, которой он не мог пренебречь, сберегая завод, отдавая себя служению государства.
Он искал примеры того, как люди жертвовали дорогим и любимым во имя высшей, государственной цели. Князь Раевский на Аркольском мосту вывел под французские пули двух своих сыновей. Сталин оставил сына в немецком плену на верную смерть, отказавшись обменять его на фельдмаршала Паулюса. Партизаны под пытками не выдавали своих товарищей. Но все эти примеры не убеждали его, не облегчали его выбора, не устраняли неразрешимой двойственности.
Когда затрепетал огоньками мобильник, он жадно схватил телефон. Все тот же, с фальшивыми басами голос произнес:
— Господин Ратников, вы приняли решение? Мы больше не можем ждать.
— Отпустите женщину! Обещаю вас не преследовать! Иначе вы будете уничтожены! Я сам буду присутствовать при вашем расстреле!
— Это очень проблематично. Не советуем посылать своих людей на бессмысленные поиски. Один из ваших разведчиков уже лежит с пулей в сердце. Шрам весьма эффектно смотрится на его мертвом лице.
— Вы убили Морковникова?
— Господин Ратников, вы готовы отдать завод?
— Нет!
— Вам совсем не жалко этой милой женщины, у которой такая соблазнительная шея и такие стройные ноги.
— Если тронете ее, будете убиты!
Огоньки телефона погасли. Его крик все еще висел в кабинете, казался лживым, фальшивым. За окном рокотал завод, блестели стекла корпусов. Он ненавидел завод, отнимающий у него любимую женщину. Ненавидел истребитель, делающий его убийцей самого дорогого человека.
Ольга Дмитриевна с запечатанным ртом видела сквозь тонированные окна машины, что ее провезли через утренний город, мимо свалок, развалин, к жестяному ангару, пугавшему своей голым бесчеловечным видом. Вытолкнули из машины, провели сквозь какую-то мастерскую с полуразобранным автомобилем, сквозь какой-то зрительный зал. Засунули в сумеречное помещение с маленьким высоким оконцем. Грубо сорвали с губ скотч и оставили одну, грохнув дверью и прогремев замком. С тех пор, как на нее напали на лестничной площадке, она пребывала в истерике, как если бы в ней был замурован истошный крик, которому не давали излиться наружу. Она не понимала, почему ее схватили, чего от нее хотят. Знала лишь, что причиной тому является ее близость с Ратниковым. Ее любовь, ее вероломство, ее покаяние были поводом для нападения. Неясным образом оно было связано с его деятельностью, с какой-то, ей неведомой сутью. Ее любимый человек, всесильный, деятельный и непобедимый герой скоро придет к ней на помощь. Появится на пороге этого мрачного помещения, и она кинется ему на грудь, почувствует у себя на затылке его теплую руку. Эта мысль ее успокоила. Она осмотрела помещение, в котором не было ничего, кроме деревянного топчана из грубых досок, поставленного посреди каземата. Узкое оконце было высоко, до него нельзя было дотянуться. Снаружи не раздавалось ни звука, внутри было темно и сыро. Ольга Дмитриевна присела на край топчана и стала ждать.
Через несколько часов к ней вошел бритоголовый парень, из тех двоих, что ее захватили. Принес прозрачные пакетики с чипсами и бутылку минеральной воды. Она заметила, что лицо у парня губастое и курносое, а на бритой голове синеет татуировка, то ли дракон, то ли ящерица. Она не притронулась к чипсам, а лишь глотнула солоноватой, кипящей пузырьками воды. Время тянулось, никто не являлся ее спасать, и она пригорюнилась. Ее мысли нестройно кружились под ребристым потолком ангара, и она старалась соединить их разрозненное кружение.
Она вспомнила московский переулок, по которому гуляла в детстве. Московская метель звенела по крышам, кидала сухие серебристые горсти в глаза, обволакивала синевой фонари. И ей чудилось, что в метели несется к ней ее восхитительное чудесное будущее, и она подставляла снегу свои горячие ладони.
В школе она влюбилась в учителя истории, молодого, с белыми кудрями и всегда восхищенными глазами, будто он видел нечто чудесное, недоступное другим. Он писал на доске мелом старославянские буквы, и она после уроков взяла кусочек мела, испытывая удивительную нежность и благоговение.
