а ты – немногих вылечил случайно.
Психованность весьма разнообразна,
общаться с сумасшедшими опасно,
душевная поломка так заразна,
что тронулся и ты – но как прекрасно!
Свихнувшись, не жалеешь ты об этом,
душой о человечестве скорбя,
и каждый, кто пришел к тебе с приветом,
излечится приветом от тебя.
Еще не все в России хорошо,
еще от ваших жизней длится эхо,
того – клянут, что некогда пришел,
тебя – благословляют, что уехал.
Перо мое от радости дрожит,
и ты меня, конечно, понимаешь:
он, всеми проклинаемый, лежит,
а ты, любимый нами, – выпиваешь.
Сейчас вокруг тебя клубится пир,
и ты обязан помнить непременно,
что в этот день родился и Шекспир,
а ты к Вильяму ближе несравненно.
Аркадий Горенштейн – хирург и по призванию, и по профессии (а это совпадает вовсе не всегда). Притом хирург он детский, и легко себе представить уникальность этого занятия. Наши дни рождения расходятся всего лишь на день, и поэтому мы часто празднуем их вместе. А что на пять лет я старше – тут уж не попишешь ничего.
Ода на 60-летие Аркадия Горенштейна
Готов на все я правды ради,
варю на правде свой бульон;
однажды жил хирург Аркадий,
любил кромсать и резать он.
Людей он резал самых разных,
но малышей – предпочитал,
и в этих играх безобразных
он жил, работал и мечтал.
Мечтал о воздухе он свежем,
хотел в Израиль много лет,
поскольку мы младенцев режем —
едва появятся на свет.
Не всех! Аркадий жил в Херсоне,
и словом «хер» я все сказал:
он резал Хайма, но у Сони
он ничего не отрезал.
Потом он в Питер жить уехал,
лечил у пьяных стыд и срам,
его работы плод и эхо —
у тех – обрез, у этих – шрам.
Разрезав, надо приглядеться,
чтоб ясно было, что лечить,
а он умел яйцо от сердца
легко на ощупь отличить.
Жена его звалась Татьяна,
писала краской на холстах,
и без единого изъяна
была она во всех местах.
Он резал всех, как красный конник,
ища ножом к болезни дверь,
но был аидолопоклонник,
и вот – в Израиле теперь.
И тут Аркадий не скучает,
он на архангела похож
и Божью благость излучает,
когда младенец есть и нож.
Не только режа, но и клея,
Аркадий грамотен и лих,
и плачут бабы, сожалея,
что резать нечего у них.
Он за людей переживает,
живя с больными очень дружно,
и многим даже пришивает,
поскольку многим это нужно.
Ему сегодня шестьдесят,
и пациентам лет немало,
труды Аркадия висят
у них, у бедных, как попало.
А сам Аркадий – о-го-го,
и, забежав домой однажды,
он сотворил из ничего
себе детей, что было дважды.
Прибоем в отпуске ласкаем,
любил поесть, но голодал:
женой по выставкам таскаем,
он у холстов с едой – рыдал.
Живи, Аркадий, много лет,
пою хвалу твоим рукам
и завещаю свой скелет —
уже твоим ученикам.
О Лидии Борисовне Либединской, моей теще, говорил я и писал уже несчетно. Много лет подряд она к нам приезжает, чтобы в Иерусалиме праздновать очередной Новый год. А некий дивный юбилей она решила тоже отмечать в нашем великом городе. Тогда-то я и сочинил —
Трактат на 80-летие Лидии Либединской
Чтоб так арабов не любить,
графиней русской надо быть!
Когда бы наша теща Лидия,
по женской щедрости своей,
была любовницей Овидия, —
он был бы римский, но еврей.
Когда б она во время оно,
танцуя лучший в мире танец,
взяла в постель Наполеона —
евреем был бы корсиканец.
В те легкомысленные дни
она любила развлечения,
евреи были все они,
почти не зная исключения.
К ней вечно в дом текли друзья,
весьма талантливые лица,
и было попросту нельзя
в их пятом пункте усомниться.
У дочек в ходе лет житейских
когда любовь заколосилась,
то на зятьев она еврейских
без колебаний согласилась.
Когда порой у дочерей
в мужьях замена приключалась,
она ничуть не огорчалась —
ведь новый тоже был еврей!
Пишу трактат я, а не оду,
и сделать вывод надлежит,
что теща к нашему народу
уже давно принадлежит.
Галдит вокруг потомков роща,
и во главе любого пьянства
всегда сидит хмельная теща —
удача русского дворянства.
В каждой порядочной семье, как известно, должен быть хоть один приличный и удавшийся потомок. И моим родителям такое счастье выпало – мой старший брат Давид.
Геолог (доктор соответственных наук и академик), он на Кольском полуострове за несколько десятков лет пробурил самую глубокую в мире скважину.
Об этом и была сочинена —
Маленькая ода про большого Дода (на его 75-летие)
Он был бурильным однолюбом:
вставая рано поутру,
во вдохновении сугубом
весь век бурил одну дыру.
Жить очень тяжко довелось,
но если б Доду не мешали,
дыра зияла бы насквозь,
пройдя сквозь толщу полушарий.
Просек бы землю напрямик
бур Губермана исполинский,
и в Белом доме бы возник —
на радость Монике Левински.
Он жил в холодном темном крае,
всегда обветренном и хмуром,
хотя давно уже в Израиль
он мог приехать вместе с буром.
Пройдя сквозь камень и песок,
минуя место, где граница,
он бы сумел наискосок
к арабской нефти пробуриться.
Он и другие знал заботы,
не в небесах Давид парил,
и, как-то раз придя с работы,
жене он сына набурил.
Советский строй слегка помер,
явилась мразь иного вида;
но, как вращающийся хер,
бурил планету бур Давида!
Дод посвятил свою судьбу
игре высокой и прекрасной,
и Дон Жуан сопел в гробу,
терзаем завистью напрасной.
Труды Давида не пропали
в шумихе века изобильного,
и в Книгу Гиннесса попали
рекорды пениса бурильного.
Сегодня Дод наш – академик,
и льется славы сок густой,
а что касаемо до денег,
то все они – в дыре пустой.
Горжусь тобой и очень рад
сказать тебе под звон бокальный:
ты совершил, мой старший брат,
мужицкий подвиг уникальный!
А Гриша Миценгендлер – родственник моих друзей (точнее, родственница – Жанна, но она – его жена). Все остальное вам расскажет
Панегирик в честь 60-летия Григория, человека и железнодорожника
Гремели российские грозы,
хозяйки пекли пироги,
неслись по Руси паровозы,
горячие, как битюги.
А следом вагоны катились,
железом бренча многотонным,
и разные люди ютились
на полках по этим вагонам.
И в чай они хлеб окунали,
мечтая доехать скорей,
того эти люди не знали,
что чинит вагоны – еврей.
Поэтому прочны вагоны,
для дальних выносливы рейсов,
в любые идут перегоны,
о стыки стуча между рельсов.
Еврей тот по имени Гриша —
сметлив удивительно был,
легко бы в министры он вышел,
но очень вагоны любил.
И плелся с работы устало,
и в голову лезли дела,
но Жанна его ожидала
и двух сыновей родила.
(А нынче – крушенья дорожные,
и скажет любой вам носильщик:
вагоны теперь ненадежные,
уехал в Израиль чинильщик!)
Меняют любовники позы,
ползут на Израиль враги,
но мчат по нему тепловозы,
горячие, как утюги.
А сзади вагоны трясутся,
евреи в вагонах сидят,
куда-то с азартом несутся
и сало украдкой едят.
За весь этот транспорт в ответе —
Григорий, кипучий, как чайник,
теперь он сидит в кабинете,
большой и солидный начальник.
В субботу он землю копает,
монет наискал миллион,
мудреные книги читает,
хлебая куриный бульон.
И едут вагоны, колыша
еврейских шумливых людей,
хранит их невидимый Гриша,
великий простой иудей.
Леночка Рабинер – диктор и редактор нашего израильского радио на русском языке. Муж ее, весьма любимый ею (и весьма ответно), – Женя Шацкий, он контрабасист в филармоническом оркестре. Оба они много пережили до поры, пока друг друга повстречали. А ода, сочиненная на их свадьбу, так и называлась —
На бракосочетание музыканта Жени и Леночки из радиовещания
Он был контрабас разведенный,
она – выходила в эфир.
И горек был путь их пройденный,
и пуст окружающий мир.
Они не мечтали о встрече,
страшил их любовный обман,
однако клубился под вечер
в их душах надежды туман.
Они повстречались случайно,
о чем-то пустом шелестели,
над чем-то смеялись печально
и вдруг оказались в постели.
И поняли – не без испуга —
по стуку взаимных сердец,
что именно их друг для друга
когда-то назначил Творец.
И все начиналось с начала,
и обнял невесту жених,
и музыка с неба звучала —
играл ее ангел для них.
А Женя по миру мотался,
в узде свои страсти держа,
и весь его волос остался
в гостиницах разных держав.
Себя он отравливал водкой,
лишь музыкой в жизни гордясь,
а Лена – роскошной красоткой
и рыжей была отродясь.
Но с радостью рыжая Лена
за лысого Женю пошла,
в уюте семейного плена
она свое счастье нашла.
И пушки сегодня палят
