Последние струйки чугуна стекли в ковши, и паровоз повез первый магнитогорский чугун к разливочной машине.
1932
Магнитогорск
ВЫКОВЫВАЕТСЯ НОВЫЙ ЧЕЛОВЕК
По панцирю печи катится вода. Она закипает на багровой броне, легкий пар идет от горячего железа, будто это рубаха употевшего в походе красноармейца.
— Горяча печь, — говорят, улыбаясь, горновые, а водопроводчик озабоченно глядит на холодильники.
Еще в январе текущего года ползла по холодной печи хрусткая изморозь, доменщики жались к кособоким жаровням, грелись, потирали озябшие руки и нетерпеливо ждали: скоро, скоро ли?
Мертво поблескивала руда в бункерах, вхолостую, вразвалку шли по наклонному мосту пустые скипы. А рядом в лесах, в строительной горячке, в звонкой клепке, в дружном соревновании ударных бригад уже рождалась вторая печь — «Комсомолка».
Сегодня обе печи горячи. По первой, старшей, катится тяжелый пот. Тысячи тонн ее металла, превращенные в ладные советские машины, принадлежат стране. Вторая — «Комсомолка», молода, многому научилась у старшей.
К латкам, к механизмам, к кауперам первой печи стали опытные рабочие, приехавшие с юга. К механизмам «Комсомолки» в большинстве своем стало поколение, выучившееся здесь. Второе доменное, комсомольское поколение Магнитогорска.
Вот ходит около платформы с коксом Павел Дмитриевич Шарапов. Смотрит, какой кокс. Возьмет кусок. Тяжелый, металлический, сизый цвет кокса нравится ему. Он подбрасывает кусок на ладони. Тяжело поблескивая, серебрясь, перекатывается кокс.
— Хорош! — говорит Павел Дмитриевич, отмечает в книжечке и берет кокс с других платформ. Лицо его морщится: рыхловатый, в дырочках, как губка, кокс вызывает у него только едкую улыбку. Качает головой укоризненно: «Эх, коксовики!» — и бросает кокс на рельсы. Кусок рассыпается мелким бисером.
— Не гож, — решает Шарапов и опять отмечает в книжечке.
Еще вчера была у Павла Дмитриевича Шарапова, родившегося в 1912 году, другая специальность: «Старший кучер, куды пошлют...»
Проще: был возчиком, лес возил, когда воздуходувку строили. Дело нехитрое. С детства приучен за лошадиным хвостом ходить. С отцом по Сибири батрачил. О стройке услышали — приехали.
— Самотек мы. Сами пришли...
Возил лес. Увидел объявление: «Прием на курсы». Пошел. Стал учиться. Записался в комсомол. Кончил курсы, — и вот он бракеровщик кокса. Сначала терялся, глядел, как работает опытный бракер, к которому его приставили. Затем овладел «душой» кокса, научился по цвету, по внешнему виду определять его качества. Стал работать самостоятельно.
Принятый Шараповым кокс идет на бункерскую эстакаду. Там принимает его смотритель Григорий Благодеров, выдвиженец.
— Выдвинули! — тихо ругается он и тоскливо осматривает хоперкары с рудой, железные челюсти бункеров, немногих людей, копошащихся у составов.
Мало работы смотрителю. Скучает Благодеров.
— Сюда стариков выдвигать надо, — бормочет он, — а я к темпам привык.
К темпам привык Благодеров, когда клали бетон в воздуходувку. Бригадир лучшей комсомольской бригады бетонщиков, премированный много раз, пять лет работающий в комсомоле, Гриша уже не может равнодушно бродить по стройке.
— Эх, выдвинули! — свистит он тоскливо, спускается вниз и с завистью смотрит, как, звеня, проносятся мимо него вагон-весы. На них Федька Аникин, комсомолец, помощник машиниста вагон-весов.
— Эй, прокачу! — озоруя, кричит Федька и проносится дальше.
Давно уже присматривается Гриша Благодеров к мудрым механизмам вагон-весов. Ему кажется, что он с ними справится. В свободное время залезает в вагон, учится.
— Хочу на весы, — заявил он однажды начальству. — Машина меня заедает. Хочу постигнуть.
Сдал экспертизу и, наконец-то, по праву взялся за рукоятку. Взялся осторожно, — видел, смотрит за ним машинист в оба глаза.
И когда вздрогнул вагон, зазвенел и гулко пошел по рельсам, везя скипам руду, Григорий улыбнулся. По-настоящему. Широко, счастливо.
А Федя Аникин мечтает уже о другом. Он часто посматривает, как идет стройка третьей домны, как раскачиваются в люльках монтажники, как трещат в руках у них пневматические молотки.
Мечтает:
— На третьей буду уж машинистом.
Экспертизу на машиниста сдал. И хотя работает сейчас помощником, машинист в надежде: Федор не напортит. И поручает ему работать самостоятельно.
Не сразу, конечно, это далось. Федор, краснея, вспоминает, как однажды, в первые дни работы, он, растерявшись, высыпал две тонны руды не а скип, а наземь. Было это, было... Но ведь еще год назад он был чернорабочим, убирал мусор с литейного двора, таскал дрова для сушки домны.
Думал ли тогда, что будет сам управлять механизмами? Нет! Молодой крестьянский парень из села Новая Числа, он только жадно, удивленно глядел в оба широко раскрытыми глазами.
Ну, потом, конечно, шестимесячные курсы машинистов. Вступил парень в комсомол. Работал на вагон-весах первой печи, учился у старого машиниста Емченко. Ломались часто приемники, плохие были траллеи. Случались аварии. Однажды руду наземь высыпал. Теперь — иное дело. Выучился работать и мечтает стать машинистом на третьей домне.
А пока уверенно ведет он вагон к скиповой яме, уверенно высыпает руду и знает, попадет руда, куда нужно, — в скип попадет.
В окне скиповой будки Федор видит сосредоточенно нахмурившуюся Лиду Задиракину и улыбается ей. Сейчас уедет он. Лида повернет рукоятку и погонит скип по наклонному мосту.
Все в исправности.
И хорошее, спокойное чувство рабочего человека, осознающего слаженный производственный процесс, охватывает Федора. Он берет вдруг метелку и начинает заботливо обметать рабочее место.
Лида Задиракина сама херсонская. Как раз перед германской войной родилась она, а в войну отец пропал без вести. В Кривом Роге у торговца за два рубля в месяц и за харчи работала Лида нянькой. В союзе не была, да и не слышала про союз.
— Неграмотная...
Потом поехала в Сибирь к деду. А когда брательник поступил на Магнитогорскую стройку, он ее выписал. «Приезжай, сестра, тут можно в люди выйти».
Она приехала. Работала на Коксохиме уборщицей, в ликбез ходила. Научилась расписываться — поставили бригадиром чернорабочих. Кирпич-огнеупор, который на домну шел, нужно было складывать по сортам. На каждой кирпичине номер: 1а или 1б.
— Вот и клади по номерам, — объяснила Лида.
Но нужнее было производить кое-какие записи, а с буквами и цифрами она справиться не могла.
Тогда записалась она на курсы ликбеза и стала работать в столовке подавальщицей, потом буфетчицей. Ликбез окончила, а потом и курсы по электротехнике. Одолела Лида начатки теории, пошла на практику в скиповую будку.
Пришла, а там рычажки, рукоятки, циферблаты, приборы, механизмы.
То гризли не ладятся, цепь рвется. То на большом конусе заминка: скип не перевертывается. Лазала на колошники, смотрела что к чему, мало-помалу постигала доменный процесс. Все же однажды недоглядела. Не обратила внимания на воронку МАККИ, и скип опрокинула в яму. Испугалась, развела беспомощно руками. Пришел машинист, утешил:
— Бывает... это ничего... работай...
И Лида работает.
Ровно идут по наклонному мосту скипы. Вот дошел скип до конуса, опрокинулся, — шихта полетела в печь.
Серебристая легкая пыль носится в воздухе, оседает на одежду, на лицо, на механизмы.
Горновые и газовщики стоят на вахте.
Горячо дышит печь, огонь иногда вырывается ив фурм, сипит, языком лижет арматуру. Июльский знойный сухой день звенит над печью.
Печь работает нормально.
Мастер Свиридов большим и уже мокрым платком обтирает лоб, щеки, шею и тоскливо ругается.
— Теперь ковшей бы! Ковшей!
Он представляет себе: готовый, горячий, белый, как вскипевшее молоко, чугун бурлит в печи.
«Это же золото кипит, а не чугун, — тоскует он. — Ковшей даешь!»
Не хватает ковшей. Разливочная машина работает плохо, задерживает ковши. Они простаивают по многу часов с горячим чугуном, охлаждаются, «козлятся», железнодорожных путей мало, на них пробки.
И вот тоскует Свиридов, тоскует первый горновой комсомолец Герасимов, тоскует вся смена. Белый чугун клокочет в печи.
— Ковш, ковш пришел.
Бросаются смотреть. Ковш, верно, ковш!
Но ковша одного мало. Все же разбивается летка, и река чугуна, пузырясь и брызгаясь золотыми искрами, падает в ковш.
Зорко, напряженно следят за плавкой доменщики. Сейчас самое тяжелое: забить летку на струе. Закрыть выход рвущемуся из печи чугуну, — иначе зальет он, сожжет рельсы, а девать его некуда, нет ковшей.
Остановить горячий чугун на струе — это еще тяжелее, чем обуздать несущегося во весь опор горячего норовистого, фыркающего бешеной пеной скакуна.
Забивают летку пушкой Брозиуса. На первой домне долго не могли овладеть ею. Новый механизм не давался горновым. Сложилась теория:
