И вот в первые дни — простой: нет кокса.
— Ой, обидно! — тихо жалуется дежурный монтер Засада и крутят печально головой.
Обидно потому, что бессильно сложены на груди руки: ничего они не могут, хорошие, дельные руки.
Бывали на печи затруднения с рудой: транспорт не успевал подать руду к домнам.
Трофим Губенко собирал тогда бригаду.
— Руда, га? — кричал он своим ребятам. — Без руды чугун бывает? Га? Без чугуна мы кто? Никто мы.
И посылал бригаду помогать транспорту: нагружать руду в вагоны, конвоировать ее до печи и разгружать на эстакаде. А у печи оставались только горновой да газовщик.
Были затруднения с ковшами, — и тогда мастера и инженеры бушевали на разливочной, стучали кулаками в конторе транспортного цеха, бегали в партийный комитет; устранялись неполадки, тек по желобам чугун, ровно и тяжело падал в ковши.
Но сейчас: куда бежать, кого тормошить? Где он, уголь, земляки-донбассовцы? Транспортники южных железных дорог?
— Сели! — безнадежно махнул газетой Синюк. — Села наша знаменитая домна. Села теперь.
В газете, которой он размахивал, писали о конкурсе домен, о том, что «печь №7 — главарь конкурса».
— Не может этого быть, чтобы сели! — метнулся мастер. — Не может этого быть! — он сгоряча стукнул кулаком по деревянному шкафчику и опять бросился к телефону.
К концу смены все-таки прибыло несколько хоперкаров кокса: достали где-то. Несколько хоперкаров — пища домне на несколько часов.
Печь все-таки задули. Вечером должен был еще прибыть кокс.
Сдавая смену, осунувшийся Трофим Губенко тихо и тепло сказал мастеру Мазуру:
— Ну, Мазур, ты вытягивай... — и пожал ему руку.
Мастер Мазур неторопливо пошел по печи. Он тщательно заглядывал во все уголки и щелки, осматривал желоба, инструмент, зашел и на каупера: он понимал в этом толк, сам долгое время был газовщиком.
Тихий его, неслышный, шелестящий шаг, походка вразвалку, приплюснутая кепка-блин, редкие, белокурые усики — все было непохоже на Губенко. Он был старше Трофима на несколько лет, спокойнее и тише. Они оба были коммунисты, но Трофим Губенко бушевал на собраниях, Мазур говорил редко и негромко. Трофим был хорошим организатором и общественником: он знал, как получают чугун из резолюций. Для него соцдоговоры, хозрасчетные протоколы, обязательства — это был тот же чугун марки О, нужный стране. Мазур был тяжелее на раскачку и к бумаге относился недоверчиво. Они оба пошли учиться на металлургическое отделение фабрично-заводских технических курсов: мечтали стать инженерами. Губенко упорно ломил вперед, не пропуская занятий, и ночами просиживал над тяжелыми формулами: в них все тот же переливался и поблескивал знакомый чугун. Мазур бросил курсы.
Оба они — прекрасные мастера, хорошие по-разному и не похожие друг на друга. Один из горновых, другой из газовщиков.
Мазур принял смену, его люди заступили на вахту. Печь ровно гудела. Синее пламя вырывалось из фурм.
Старший горновой бригады Мазура Николай Губенко опоздал на полчаса: всю ночь его трясла жестокая лихорадка. Обожженная нога вспухла и неимоверно болела. Утром Николая бросало то в холод, то в жар. Лицо его пожелтело, стало похоже цветом на формовочный песок. Николаю дали бюллетень.
Но к двум часам стало немного лучше. Николай, осторожно ступая на больную ногу, прошелся по комнате. Ему определенно было легче. Он одел спецовку и пошел на работу, опоздав на полчаса.
И когда вырвавшееся из разбитой летки пламя обожгло его горячим дыханием, лихорадки у него уже не было.
Такая уж это порода горячих доменщиков Губенко. Да, целая порода, потому что есть еще третий Губенко — Федор, старший горновой смены Трофима, кандидат на звание лучшего горнового Союза.
Пять ковшей, полных до краев, налила смена Мазура. Мастер вышел на эстакаду и, прищурив сухие глаза, смотрел в ночь. Пять ковшей не радовали его: тревожно думал мастер о том, что скоро опять останавливаться: кокс на исходе.
— Еще бы хопер! Еще бы хопер!
Ночь поблескивала огоньками. Их было много. Завод большой, но среди них острый глаз Мазура искал только один огонек: фонарь паровоза, идущего с коксом.
— Нету! — безнадежно сказал горновой. Он тоже вышел на эстакаду.
Но Мазур вытянулся, охватил руками поручни и пристально глядел в темноту. Потом он протянул вперед руку.
— Идет! — сказал он облегченно и пошел обратно на печь. Горновой долго смотрел туда, куда показал мастер: он ничего не видел. Но потом вдруг из темноты словно выпрыгнул паровоз. Да, это был кокс.
— Острый у мастера глаз! — удивился горновой и восхищенно покрутил головой.
А Мазур, идя на печь, вдруг вспомнил мастера Светлова, у которого работал до войны.
«Вот когда хорошо мастерам было!» — усмехнулся Мазур. Толстый живот Светлова всплыл перед ним. Живот, колыхаясь, брел по печи. Потом уполз в конторку. «Была у Светлова около домны каютка, — вспомнил Мазур, — кабинет, что ли. Ванна оцементованная в нем. Кушетка. Самовар. И мальчик. Мальчик за водкой бегал, самовар раздувал. Светлов целую смену валялся на кушетке».
— Вот как раньше мастерам было, — усмехнулся Мазур.
Мазур любовно обходит седьмую. Заходит то с кауперов, то с литейного двора.
— Раньше разве такие домны были? — Он глядит в сторону стародоменного цеха и беззвучно смеется: — Самовары.
Сдав смену Сокуру, он уходит. Коксу еще подвезли, на ночь хватит. В конце концов можно будет перекрыть утренний простой. Вот уж и Новобазарная улица. Вот и калитка. Собака Мальчик ласково бросается навстречу.
Дома Мазура встречает детский плач. Он идет к сыну. Жены нет дома: уехала в Чернигов.
— Цыть, цыть. Ваня, цыть! — качает он двухлетнего сына.
— Чистое наказание, — бормочет Мазур. — Там чугун, тут дите.
Он ходит по комнате с сыном на руках.
— Цыть, цыть, Ванюша, — утешает он. Добрая и теплая улыбка ползет по его губам. — Цыть, сынок. Ты ж промфинплан мне срываешь, — смеется мастер.
Ночью смена Сокура налила еще пять ковшей. Печь была щедра, словно хотела оправдаться за десятичасовой простой.
Но к утру в хоперкарах опять не было кокса. Это снова выпало в смену Трофима Губенко. Не выдав ни фунта чугуна, бледный и растерянный, он остановил печь.
— Ой, не везет! — только и выдохнул он.
— Ну, теперь сели! — говорили на домне. — Сели и не выберемся!
Но Трофим, беспокойно слушая эти тревожные и беспорядочные разговоры, упрямо качал головой.
— Не может этого быть! — шумел он. — Догоним!
— А кокс?
Вот взял бы любой: себя бы вывернул, лишь бы кокс. Но нет кокса.
Нет кокса. Печальный пришел домой Трофим Губенко. Молча сел обедать, только воды холодной много пил, словно у него горело в горле. Хотел взяться за книжку — книжка валилась из рук. Не находил места. Бродил по своей новой чистой квартирке: три комнаты, кухня, ванна. Не радовала белизна стен. Не смотрел на развешанные по углам рушники с петухами — женино вышиванье. Взглянул на фотографии на стене: сам он в военной форме, — это когда чекистом был. Потом — фотографии бригад, в которых работал. Доменщики на фотографиях были не похожи на тех, что копошатся у горна. На карточках они немного надутые, важные, в парадных костюмах, с галстуками.
— Хорошая тоже бригада была, — невольно улыбнулся Трофим. — На ять бригада.
После обеда у Трофима собрались братья: Николай и Федор. Они уселись около стола, и Трофим, старший, сказал им без лишнего:
— Ну, браты, нема кокса.
Молчаливый Федор ждал, что еще скажет брат. Но Николай зашумел:
— Это ж нам соромно людям в очи смотреть. Да это что ж? Из-за кокса...
— Нема кокса, браты, — сказал Трофим. — И нас тогда нема.
Федор осторожно спросил:
— Так что ж думаешь, брат?
Трофим встал и стукнул ладонью по столу:
— Надо писать письмо, браты! Писать надо!
— Яке письмо?
— Где уголь? Га? Шахтеры, где ваш уголь? Транспортники, где уголь? Вот яке письмо писать надо. В газеты. В шахты пошлем. В депа. Как думаете?
Братья сказали разом:
— Пиши, Трофим. Все бригады подпишут.
— Пиши.
Трофим жадно хлебал холодную воду. Он повеселел, он снова был шумен, говорлив, уверен в победе.
— Не может этого быть, — гремел он, — чтобы наша печь села. Наша печь, браты, го-го! Эта печь дорого стоит!
Такова высшая похвала у Трофима: «Это дорого стоит!» О двух людях на домне говорит он так: «Эти люди дорого стоят!» — о начальнике цеха Георгии Александровиче Тустамовском и об обер-мастере Александре Александровиче Гречунасе.
Потому что эти люди — начальник и обер — отдают домне все, что имеют: опыт, знания, душу, отдых.
Нужно, чтобы был кокс. В заводском бюро ИТР бубнит старый Гречунас:
— Надо молнировать в Наркомтяжпром... Как же так: коксу нет.
В заводоуправлении волнуется начальник цеха:
— Молниями их, молниями...
И летят во все концы тревожные молнии: дайте домне кокс, и мы дадим чугун марки О, превысив план, как превышали все время.
