впервые встретились, когда он рухнул пьяный в снег.
– И что потом?
– Ну что, я не умер.
– Продолжай. Расскажи до конца.
– Сама можешь додумать. Я ужасно замерз. Помню, пытался решить, могу ли дальше жить с Джильдой. Не помню, что я там решил и решил ли вообще, но встал, побрел и скоро увидел огни твоего дома, совсем недалеко. Я вошел через кухню и попытался сделать вид, будто вовсе не замерз, но Берит не дала обвести себя вокруг пальца.
Мэриен приподнимается на локте:
– Я помню! Совсем забыла. Так вот что случилось? Ты появился совершенно синий, и Берит тебя увела. Я подслушивала под дверью ванной и слышала, как ты, сидя в воде, плачешь.
Калеба передергивает:
– Руки и ноги у меня заледенели. Оттаивать их было ужасно. Берит все спрашивала, зачем я поперся на улицу, а я твердил, что услышал волков и вышел их пристрелить. Обычно у нее не хватало терпения на мои россказни, но в тот раз она подыграла. Спросила, раздобыл ли я хоть одного волка. Сидела у ванны и слушала мой треп, пока я оттаивал. Я все время плакал от боли.
– Старая добрая Берит.
Калеб мычит в ответ, а потом говорит:
– Но потом то, чем занималась Джильда, почему-то перестало иметь значение. Я почувствовал… не знаю… какую-то силу. Как бы вдруг осознал, что могу выбирать себе судьбу.
– Кажется, я понимаю.
Она рассказывает ему – ровно – про войну, которую вела с Баркли за свою матку, про осаду, которую выдерживала.
– Чтобы уйти, мне нужен был удар. И силы дала беременность.
Он перекатывается, чтобы поцеловать ее в сгиб локтя, а когда поднимает голову, лицо его натянуто от гнева.
– Я и так его ненавидел, а теперь мне хочется его убить.
– Бывает и хуже.
– Дело не в этом.
– Все в прошлом.
– Не совсем. Ты изменилась.
– А ты нет.
Они улыбаются.
– У меня не укладывается в голове, что я больше никогда не увижу Уоллеса, – говорит Мэриен.
– Ты простила его?
– Думаю, да. Баркли нашел бы другие способы.
На лице у Калеба появляется странное выражение.
– Он прислал мне для тебя письмо. Все знают, что я твой почтальон.
– Уоллес?
Она не понимает, почему он ждал так долго.
– Нет, Баркли.
Калеб выбирается из кровати, роется в сумке и бросает ей на колени запечатанный конверт.
Мэриен!
Я не знаю, где ты, но придется жить, не зная. Незнание – искупление, на которое я способен, и я понимаю, ты так хочешь. Если ты думаешь, это не великая жертва, могу тебе сказать: моя заветная мечта – выйти из тюремных ворот свободным человеком, найти тебя и попросить прощения. Без твоего прощения, уверен, я никогда не смогу считать себя полностью свободным, а значит, и не буду. Я знаю, ты полагаешь, что я хочу больше, что разовое прощение меня не удовлетворит и я буду пытаться дальше, пытаться вернуть твою любовь, что я буду как прежде: слишком страстным, буду кидаться на твои стены, пока не разобьюсь до неузнаваемости для обоих. Я привык думать, если только ты откроешься мне, вернешься к нам прежним, мы оба будем счастливее. Я был поглощен, ослеплен собственной уверенностью и не понимал: для тебя полностью открыться – значит дать разрушить себя. Ты часто повторяла мне, что та ты, которая пленила меня с первого взгляда, несовместима с той, которую я хотел иметь женой. Меня так тянет к тебе, Мэриен. Я вывернут наизнанку, а внутренности вывешены на радость голодным птицам. Корчась от странных мучений, я сожалею о сделанном. Я не виню тебя. Признаваясь в своих страданиях, лишь пытаюсь объяснить. Я заслуживаю того, чтобы страдать сильнее, знаю. Не могу радоваться, что ребенка так и не было, но, возможно, сработала какая-то высшая мудрость.
Заканчиваю, Мэриен. Не жду ответа, хотя очень его хочу.
Вряд ли ты снизойдешь до прощения, но я продолжаю надеяться в один прекрасный день тебя увидеть, чтобы попросить его лично.
Баркли.
P. S. Может быть, ты уже слышала, Сэдлер и Кейт поженились. Удивлена? Я был удивлен. Желаю им больше счастья, чем удалось найти нам.
Мэриен какое-то время сидит с открытым письмом на коленях. Взгляд ее опять падает на слово «страстным», и она, выпрыгнув из кровати, бросает бумагу в печку.
* * *
После отъезда Калеба Мэриен впервые чувствует себя на Аляске одинокой. Сооруженное ею кольцо вокруг необитаемого пространства начинает казаться не столько защитой, оградой, сколько обнимает выжженную землю. По ночам, лежа без сна, она думает о Калебе, иногда о Баркли, о том, каким он был, прежде чем изменился. (Перемена – так она называет то, что он вырвал из ее тела маточное кольцо.) Она касается себя, думая о Баркли чаще, чем о Калебе, а потом ей стыдно, неприятно.
В порядке эксперимента она идет в постель с одним мужчиной, затем еще с несколькими, с теми, с кем, как она надеется, ей вряд ли придется столкнуться, или от кого, если надо, она точно сумеет улизнуть: никаких летчиков, никаких шахтеров или жителей Валдиза. Шлюпочник из Сьюарда, газетчик из Анкориджа, канадский геолог – они приходят и уходят. На Аляске слишком много мужчин. Каждая встреча дает ей небольшую подборку образов, которые она, как землю на гроб, наваливает на воспоминания о Баркли: искаженное и незащищенное от сосредоточенности лицо незнакомца, руки держат ее за бедра, какое-то бормотание. Она размышляет, какие воспоминания они забирают у нее, а какие подсовывают в одинокие часы.
Наконец пишет Джейми.
Дорогая Мэриен!
Я знаю, Калеб передал тебе печальные новости. Прости, я молчал. Мы хранили долгое молчание, и нарушить его оказалось слишком трудно. С похорон Уоллеса я хандрю – хандрее хандры, охвостье сумерек. Отчасти это простое горе, но мне кажется, я скорблю по прошлому. Я рассказал Уоллесу о твоих полетах на Аляске, и он совершенно не удивился, хотя, признаться, вообще был несколько заторможенный. Я попытался броситься обратно в рисование – моя единственная компания, с тех пор как я оставил Ванкувер, – и обнаружил, что пишу воспоминания о картинах Уоллеса, пейзажи, которые не видел много лет и помню очень смутно, стараясь воспроизвести их и таким образом поймать какой-то смысл в искажении времени.
Из ответа Мэриен: «Это было слишком долгое молчание. Теперь давай попробуем не заполнить все, что пропустили, а заново продолжить с настоящего».
В июле Амелия Эрхарт и ее штурман Фред Нунан, приблизившись к завершению попытки стать первыми, кто полностью облетит Землю, большой экваториальный круг в двадцать пять тысяч миль, поднимаются в воздух с Лаэ в Папуа – Новой Гвинее – и держат курс на остров Хауленд, пятачок земли в двух с половиной тысячах миль. Они так и не прилетают туда. Десятилетиями будут верить, что Амелия жива, что за последним сеансом радиосвязи последовала какая-то сложная череда событий. Но почти наверняка у нее кончилось топливо, она упала в океан и погибла.
* * *
В январе 1938 года над Европой пульсирует фантастический восход. Сначала зеленое сияние на горизонте, затем кто-то соединяет звезды перьевой ручкой, проступают красные кровавые чернила, образуя поверх алого биения арки из распускающихся и исчезающих оранжевых перьев. Наверное, Лондон горит, говорят люди, смотря на небо. Пожарных в Альпах посылают расправляться с мерцающими отражениями на снегу. По всему континенту люди звонят в местные отделения полиции и спрашивают: «Это война? Пожар?» Пока нет. Солнечная буря. Заряженные частицы Солнца сталкиваются с газовыми молекулами атмосферы. Толпы в Голландии, ожидающие рождения ребенка принцессы, приветствуют небесное знамение как добрый знак. По ту сторону Атлантики, на Бермудах, красные полосы объясняют пожаром на корабле в море.
Джейми в Канаде и тоже считает явление знамением. Он сделает то, что задумал. На снегу аккуратным конусом сложит шесть месяцев работы из своих картин памяти картин Уоллеса, сбрызнет керосином и бросит спичку. Холсты пузырятся, покрываются волдырями; дыр с черными краями становится больше, они разымают холсты. Тыкая в пламя палкой, Джейми испытывает страшную жалость и вместе с тем облегчение. Картины обозначили половину пройденного пути. Ему нужно было их написать, но только для того, чтобы пережить их гибель.
Когда он очередной раз
