горю не помочь. Не в твоём норове сидеть без дела. Развейся. Посмотри, какое вёдро нынче стоит. Как соловьи заливаются.
Бьярки нахмурился и помотал головой. Она не понимала.
— Помнишь, когда Сбыша болела?
Вышеслава подобралась и недоверчиво поглядела на сына. Ей не нравилось, куда шла их беседа.
— Как не помнить. Вовек не забуду, — мрачно сказала она.
— Что ты делала тогда?
Вышеслава закусила губу, сложив руки на груди. Тяжело вздохнув, она ответила:
— Матери-земле молилась, сынок, что ж ещё. Обыденную пелену соткала. Да ещё, — добавила она, слегка оживляясь, — было у меня ожерелье. Золотое, каменьями-жемчугами усыпано. От матери моей досталось в приданое, а той — от её бабки. Дороже ничего не было в моей семье, верили, что приносит оно удачу. Попросила я тогда у богов исцелить дочь, а взамен принять то ожерелье.
— И что же? — горячим шёпотом спросил Бьярки.
— Пошла Сбыша на поправку в ту же ночь, — улыбнулась Вышеслава. — Так-то. — Она провела по коленям, будто сбрасывая с них крошки.
— У меня нет золотого ожерелья, — задумчиво проговорил Бьярки.
— У каждого из нас есть что-то очень дорогое, чем не погнушаются и боги, — возразила боярыня и тут же осеклась, заметив, как разжигается взгляд сына. — Нет, сынок, — всплеснула она руками, — не слушай, не слушай меня, старую дуру!
— Нет, мама, — улыбнулся Бьярки, но его лицо было сумрачным, — ты права. Есть кое-что и у меня. Но, не тревожься, ты будешь только рада, если боги примут мой ничтожный дар.
Он посмотрел на Гнеду долгим взглядом, а затем встал и, поцеловав мать, тихо вышел вон.
***
Весенняя ночь обняла его удушливо-сладким благоуханием черёмухи и тёплым ветром с остывающих полей. Духота спирала грудь, но верхушки деревьев уже беспокойно шуршали, предвещая грядущий дождь.
Бьярки оставил лошадь у перелеска, ведшего в старую дубовую рощу. Сюда редко приходили люди, чувствовавшие себя жутко среди огромных деревьев, властно раскинувших мощные корявые ветви, безмолвно охраняя подступы к холму. Дубы было запрещено рубить под страхом смертной казни, но едва бы нашёлся такой смельчак или безумец, посмевший бы навлечь на себя гнев силы куда более неотвратимой и грозной, чем той, что располагал самый могущественный людской правитель.
Юноша поклонился до земли, прежде чем ступить под сень исполинских деревьев, и вытащил из-за пазухи заготовленный каравай и кожаные мехи. Преломив хлеб и окропив его вином на большом гладком камне, он прошептал невидимым привратникам слова приветствия и просьбу принять его подношение. Ветки над головой Бьярки одобрительно зашелестели, и молодой боярин поднялся, воодушевлённый благим знамением. Едва он успел сделать несколько шагов, как сверху одна за другой мелкой дробью посыпались капли. Удары множились и нарастали, и вскоре дождь уже в полную силу забарабанил по навесу листвы. Дубрава наполнилась свежей прохладой и опьяняющим запахом мокрой земли и клейких почек.
Неожиданно небо осветилось, так что Бьярки на миг увидел серебристо-чёрные нити дождя и очертания холма впереди, а следом раздался громовой раскат. Юноша ощутил лёгкое пощипывание на коже от предчувствия опасности и близости цели.
Бьярки вымок до костей, пока взбирался по склону. Влажные волосы щекотали лицо, и боярин несколько раз по-звериному мотнул головой, стряхивая холодные брызги. Они с грозой двигались навстречу друг другу, и когда юноша взошёл на вершину холма, трёххвостая плеть молнии исполосовала небо прямо над его головой.
Страха не было. Бьярки принёс на священную гору вызревшее решение, поэтому он не колебался. Припав на колени, боярин решительно достал меч из ножен и положил на ладони. Это был славный клинок, заказанный когда-то отцом у лучшего свеннского оружейника, клеймо которого холодно поблёскивало в гаснущих сполохах. Сколько раз этот меч спасал Бьярки, сколько раз умывался человеческой кровью…
— Отец Небесный, — начал Бьярки, и его голос подрагивал от волнения, — крепко ты хранил меня от стрелы и от копья, от меча и ножа, от огня и железа, от дерева и от воды. Всё ты видишь, всё знаешь, и никогда доселе не просил я у тебя ничего. Ныне молю тебя. Не за себя. За девушку, именем Гнеда, что сгорает от злой лихоманки по моему скудоумию. Строгий, справедливый отче, возьми всё, что есть у меня. Возьми этот меч, что во славу твою разил врагов. — Бьярки схватился двумя руками за черен и со всей силой вогнал клинок в землю. — И возьми моё слово. Я отступаюсь от этой девушки, ибо своей постылой любовью я едва не сгубил её. Возьми же меч мой и слово моё. Если надо, возьми жизнь мою, пусть только она живёт.
Юноша вынул из-за пояса нож и скользнул им по руке. Приложив окровавленную ладонь к крестовине, он прошептал:
— Как руда моя горяча, как железо это крепко, так же крепко моё слово, отныне и до века.
Бьярки закрыл глаза и опустил голову, ожидая своей участи. Через смежённые веки он почувствовал, как холм озарился белой вспышкой и земля задрожала от отдаляющегося рокота.
Бог ответил ему.
Гроза уходила на север.
32. Новый князь.
Славута внесла с собой в горницу запах горячего толокна и раздражения. Поставив еду рядом с кроватью, она тяжело вздохнула и опустилась на скамейку. Гнеда осторожно пошевелилась, стараясь забраться повыше на подушку.
— Спасибо, Славутушка, — проговорила она. — Что стряслось, рассердил тебя кто?
Молодая боярыня снова вздохнула.
— Да нет с ними сладу, — с горечью отозвалась она. — Как стрыйко Бьярки уехал, Негашка житья мне не даёт своими вычурами! А сегодня так и вовсе на головах стоят…
Гнеда одеревенела. Это было первое упоминание младшего Судимировича за время болезни, и девушка не ожидала, что его имя так чувствительно отзовётся в её душе.
Она выздоравливала медленно. Гнеду долго не оставлял длинный, путанный сон, с одной стороны, страшный и тяжёлый, но с другой, наполненный надеждой оттого, что рядом всё время был кто-то сильный и добрый, не дававший в обиду. Сама Гнеда старалась не вспоминать события, предшествовавшие её нездоровью. Они слились с тем мучительным сном, что принесла лихорадка, и теперь было сложно отличить действительность от болезненного бреда.
— Когда он уехал? — тихо, не глядя на подругу спросила Гнеда.
— Да как только ты на поправку пошла, — буркнула Славута.
— Куда? — ещё тише вымолвила девушка.
— На южный рубеж, возводить город от
