– Да, Калиновича… Что же? – спросил в свою очередь предводитель несколько обиженным тоном.
Банкомет улыбнулся.
– Он вам задает: хвалят! Он при мне ревизовал нашу губернию, так так сердечных пробрал, что до новых веников не забудут.
– Ну, уж вы, скептик! – произнес сибарит-хозяин, кутаясь в свой парижского покроя халат.
– Даст он вам, скептик! И рожа-то у канальи, как у аспида, по пословице: гнет дуги – не парит, сломает – не тужит.
Словам банкомета никто, однако, не поверил, и добрая молва о Калиновиче продолжала распространяться.
II
Недели через три восьмерик почтовых лошадей, запряженных в дормез английской работы, марш-марш летел по тракту к губернскому городу. Это ехал новый вице-губернатор. На шее у него, о чем он некогда так заносчиво мечтал, действительно виднелся теперь владимирский крест.
Впереди экипажа его, едва унося ноги, скакал, в разбитом тарантасе, исправник, придерживая свою треугольную шляпу, чтоб она не слетела, и все еще стараясь молодцевато опереться на свою тоненькую шпажонку. Сам начальник губернии выслал его навстречу, чтоб принять своего помощника с большим уважением. Но весь этот почет и эффект слишком, кажется, мало занимали и тешили моего героя – и далеко уж это был не тот фанфарон-мальчик, каким мы встретили его в первый раз, при вступлении его на службу. Понурив свою рановременно начавшую седеть голову, сидел он в коляске. По впалым и желтоватым щекам его проходили глубокие морщины, и только взгляд серых глаз сделался как-то еще устойчивее и тверже.
Сидевшая с ним рядом Полина тоже постарела и была худа, как мумия. Во всю последнюю станцию Калинович ни слова не проговорил с женой и вообще не обращал на нее никакого внимания. У подъезда квартиры, когда он стал выходить из экипажа, соскочивший с своего тарантаса исправник хотел было поддержать его под руку.
– Перестаньте! – проговорил Калинович, немного покраснев, и потом, как бы желая смягчить это, прибавил: – Очень вам благодарен; только напрасно вы беспокоились: вероятно, у вас и без того много занятий.
Проговоря это, он отвернулся и увидел полицеймейстера, красноносого подполковника и величайшего мастера своего дела. Приложив руку под козырек и ступив шага два вперед, он представил рапорт о благосостоянии города, что по закону, впрочем, не требовалось; но полицеймейстер счел за лучшее переслужить.
– Сегодня или завтрашний день изволите представляться его превосходительству? – спросил он, раболепно следуя за Калиновичем.
– Нет-с, ни сегодня, ни завтра: я еще устал, – отвечал тот.
На лице полицеймейстера отразилось некоторое удивление, которое он, впрочем, как следует хорошему подчиненному, постарался скрыть, и раскланялся. В тот же день сделали было набег члены губернского правления, чтоб явиться новому начальнику, но не были приняты. Дня через четыре, наконец, произошло первое представление вице-губернатора. Первоначально при этом проскакал с своим казаком полицеймейстер доложить губернатору, что новый вице-губернатор едет представляться. Правитель канцелярии, дожидавшийся доклада в приемной, несколько призастегнулся. Адъютант, читавший военные приказы, отложил их в сторону. Дежурный чиновник причесался перед зеркалом.
Калинович подъехал на паре небольших, но кровных жеребцов в фаэтоне, как игрушечка. Сбросив в приемной свой бобровый плащ, вице-губернатор очутился в том тонко-изящном и статном мундире, какие умеют шить только петербургские портные. Потом, с приемами и тоном петербургского чиновника, раскланявшись всем очень вежливо, он быстро прошел в кабинет, где, с почтительным склонением головы подчиненного, представился губернатору.
– Очень рад, любезнейший Яков Васильич, познакомиться с вами, – встретил его тот несколько обязательным тоном, но в то же время сейчас любезно предложил ему стул и сам сел.
– Что в Петербурге, скажите вы мне, так же шумно, деятельно? – начал он.
– Как и всегда, – отвечал Калинович.
– Славный город, славный! – продолжал губернатор с некоторым глубокомыслием. – Видели вы, однако, ваших товарищей-членов? – прибавил он.
– Они были у меня, ваше превосходительство, но я чувствовал себя с дороги не так здоровым и не мог их принять.
– О, да! Это все равно, и вы, значит, позволите мне представить их вам сегодня.
Калинович поблагодарил его кивком головы.
– Вы, может быть, захотите даже обревизовать губернское правление, чтоб потом быть тверже в вашем контроле?
– Я только хотел просить, ваше превосходительство, об этом, – отвечал Калинович.
– Сделайте милость! Я вас сам прошу о том же. Я не из таких губернаторов, что если я пятнадцать лет тут управляю, так, значит, все хорошо и прекрасно: напротив: я человек, и чем вы больше мне откроете, тем более я буду благодарен… Многое, вероятно, упущено; во многом есть медленность… и я буду просить вас об одном только, как ближайшего моего помощника, чтоб как-нибудь нам общими силами постараться все это исправить и поправить. Я так много наслышан о вас из Петербурга, что почти заранее уверен в успехе нашем.
Калинович опять поблагодарил одним только молчаливым поклоном.
– Хоть наперед должен вас предуведомить, – продолжал губернатор, – что управлять здешней губернией и быть на посту губернатора очень нелегкая вещь: в сущности все мы здесь сидим как отдельные герцогства. Это вот, например, палата государственных имуществ… это палата финансовая… там юстиция… удел и, наконец, ваше губернское правление с своими исправниками, городничими – и очень понятно, по самому простому, естественному течению дел, что никому из всех этих ведомств не понравится, когда другое заедет к нему и начнет умничать… Значит, пускай делал бы каждый свое, так этого нет, – губернатору говорят: ты начальник, хозяин губернии.
– Вы, кажется, ваше превосходительство, умели счастливо поладить со всем этим, – заметил Калинович.
– Решительно со всеми, сколько только возможно, – подхватил с некоторым торжеством губернатор. – Из-за чего я стану ссориться?.. Для чего? Теперь вот рекрутское присутствие открыло уже свои действия, и не угодно ли будет полюбопытствовать: целые вороха вот тут, на столе, вы увидите просьб от казенных мужиков на разного рода злоупотребления ихнего начальства, и в то же время ничего невозможно сделать, а самому себе повредить можно; теперь вот с неделю, как приехал флигель-адъютант, непосредственный всего этого наблюдатель, и, как я уже слышал, третий день совершенно поселился в доме господина управляющего и изволит там с его супругой, что ли, заниматься музыкой. Что тут прикажете делать губернатору?
Калинович отвечал на это только улыбкой.
– Теперь опять этот раскол, – продолжал губернатор гораздо уж тише, – что это такое?.. Конечно, кто из всех нас, православных христиан, не понимает, что все эти секты – язва нашего общества, и кто из подданных русского царя, в моем, например, ранге, не желает искоренения этого зла? Но надобно знать, кого преследовать. Совратителей, говорят, и сейчас же указывают вам на богатого мужика или купца; он, говорят, пользуется уважением; к нему народу много ходит по торговле, по знакомству; но чтоб он был действительно совратителем – этого еще ни одним следствием не доказано, а только есть в виду какой-нибудь донос, что вот такая-то девка, Марья Григорьева, до пятидесяти лет ходила в православную церковь, а на шестидесятом перестала, и совратил ее какой-нибудь Федор Кузьмич – только! Но, положим даже, что существует это; положим, что он двух-трех девок, слепых, кривых, хромых, ради спасения их душ, привел в свой толк; но тут, как я полагаю, надобно положить на вески это зло и ту пользу, которую он делает обществу. Я положительно, например, могу сказать, что где бы ни был подобный человек, он всегда благодетель целого околотка: он и хлебца даст взаймы, и деньжонками ссудит; наконец, если есть у него какая-нибудь фабрика, – работу даст; ремесла, наконец, изобретает; грибы какие-нибудь заставит собирать и скупает у бедных, продавая их потом по этим милютиным лавкам, где сидит такая же беспоповщина, как и он. Так я этакими людьми всегда дорожить буду, чтоб там про меня ни говорили. Другое дело вот эти их шатуны, странники, которые, собственно, эту ересь духовную своим лжеучением и поддерживают, те – другое дело. Я им пикнуть не даю; как попал, так и в острог; морю там сколько возможно.
Если б губернатор был менее увлечен разговором и взглянул бы в это время повнимательнее на лицо своего помощника, то заметил бы у него не совсем лестную для себя улыбку.[119]
– Каковы здесь чиновники, ваше превосходительство? – спросил Калинович, потупляя глаза и, кажется, желая вызвать его на дальнейший откровенный разговор.
– Хороши, – отвечал губернатор, – по крайней мере по моему собственно ведомству я старался организовать, сколько возможно, почище, и собственно к своим чиновникам я строг. Мой чиновник должен быть второй я. Мое правило такое: ревизуя, я не смотрю на эти их бумаги: это вздор, дело второстепенное – я изучаю край, смотрю на его потребности. Если нет на чиновника жалоб – значит, хорош. Конечно, тут надобно смотреть, кто жалуется. Изветам этих кляузников из мещанишек, из выгнанных приказных я не только не даю ходу, а напротив, их самих стараюсь прихлопнуть. Это своего рода зараза, которой если дать распространиться, так никому от нее покоя не будет. Но если вам жалуется помещик, купец – человек порядочный, – значит, чиновник вывел его из терпения, и тут уж у меня пощады нет. Не губерния для нас, а мы для губернии существуем; значит, нами должны быть довольны; вот моя система!
