приборы – как ветер в кронах. Кровать была по росту взрослого, и Рохи лежала на ней, повернувшись на бок и уютно пристроив Бакари на груди. Мальчик закрыл глаза, а кулачком подпирал подбородок, будто глубоко задумался. Рохи тихонько напевно убаюкивала его колыбельной сказкой.
– Муравьед и говорит: «Конечно, мы с тобой друзья. Почему бы нам не дружить?» А умный малыш, очень похожий на Бакари, сказал: «Потому что ты ешь муравьев, а муравейник из них и сделан».
Кит устроился в ногах, коснулся ладонью ее лодыжки. Рохи, улыбнувшись ему, продолжала:
– «Ты сам много из чего сделан, – ответил Муравьед. – Ты из кожи, из волос, из глаз, из костей, из крови, из больших сильных мышц. Разве ты ненавидишь доктора, который берет у тебя кровь, чтобы ты не болел? Разве ненавидишь парикмахера, который отрезает кончики волос? Я люблю муравейник, потому что я им живу, а он меня любит, потому что я сохраняю ему здоровье – забираю тех муравьев, которые уже сносились. То, из чего ты сделан, – это еще не ты». И тогда малыш, очень похожий на Бакари, все понял. Тут и сказке конец.
Рохи умолкла. Бакари легко вздохнул и поглубже зарылся в постель. Выглядел он отлично. Совсем здоровым.
– Не знал этой сказки, – сказал Кит. – Откуда она?
– Эзоп?
– Непохоже.
– Может, я ее сама сочинила. Теперь разве разберешь?
«По-моему, это какой-то философ, – сказал голос у него в голове. – Не помню имени». Голос не принадлежал Киту. И был незнакомым, но Кит припомнил книгу – оранжевую, со сложным рисунком на обложке и тонкой качественной бумагой. Он этой книги не читал. Раньше такие переходы его беспокоили. Теперь он почти привык. «Принимай то, чего нельзя избежать». От кого он это слышал? От бабушки. Кит не знал своей бабушки. Комната пошла кругом, но совсем немножко.
– Представляешь, как это будет? – спросила Рохи. – Даже нам тяжело, а мы ведь себя знаем. Я – десятки лет я. А такому маленькому? Ты еще не разобрал, где кончается твое тело и начинается мир, а тут приходится разбираться… вот с этим.
– Неизвестно, в этом ли дело, – возразил он.
– Доказать невозможно, – сказала Рохи, – но я уверена. А ты нет?
Он прилег на кровать, пристроил голову ей на бедро. Медицинский матрас зашипел, прогибаясь под его весом. Щекой Кит чувствовал тепло ее тела. И вспомнил: пока носила ребенка, она всегда была горячей, как печка, даже зимой. Какую прохладу ни установи в спальне, сбрасывала простыни. Кажется, это он вспомнил. Кажется, о ней. Но могло быть и чужое воспоминание. Пассажира с «Прайсса» или с другого корабля. Так трудно различить.
– Я так испугалась, когда услышала, что его отправили в больницу, – сказала Рохи. – Мне все время страшно.
– Знаю. Мне тоже.
– Ты не думал уступить? Мне все думается: это будет как превратиться в муравейник и никогда больше не бывать муравьем. Даже смерть тогда не страшна. Ее можно и не заметить.
– Я бы заметил.
– Не заметил бы, если бы сам там был.
– Я никогда не перестану думать о тебе, – сказал Кит. – И о нем. Этого ничто не изменит. Как бы далеко это ни зашло. Ничто не сотрет меня и не сотрет моей любви к вам.
Рохи тихонько вздохнула – вернее, просто выдохнула, но так, чтобы он слышал, – и пальцем стала поглаживать ему макушку, потому что оба они понимали, что он солгал.
Глава 33. Наоми
Наоми висела у себя в каюте. В голове плясали мысли о работе. Подполье и при Сабе, когда она числилась лишь одной из многих помощников, было трудным и непослушным ребенком. После падения Лаконии, когда ей пришлось спасаться от бури, началась полная неразбериха. Тайные верфи в системе Лаконии так долго молчали, что она уже решила: они либо обнаружены, либо пострадали при катастрофе. Потом в списке сообщений появилось их послание: короткое небрежное извинение, а дальше – будто ничего особенного и не было. Одну из ячеек в системе Сол раскрыли и захватили, а шесть других начали контроперацию, не дожидаясь одобрения организации. На Калипсо Тео Аммундсен, бывший директор земного Лувра, подумывал создать учреждение для каталогизации и сбора артефактов чужой цивилизации. Доклады от него стали редкими и невнятными. Фразы вроде «Артефакт Сан-Исидоро проявляет активность – принимаем меры к изоляции» пугали, ничего толком не говоря.
Это была ее сеть, и стоило ей на день отвести взгляд, на час задержаться с ответом, дать волю местным лидерам, не подтвердить ценности координирующего центра, нити начинали рваться. У нее ничего не было, кроме имени и репутации – своей и Джима. Хлипкий рычаг, таким трудно сдвинуть людей, для которых подраненная Лакония означала не ответственность, а свободу.
Наоми подготовила сообщения всем, кому считала нужным: Грегору Шапиро на Ганимед – ему досталась большая часть работы по протоколу внелокальной связи; Эмилии Белл-Кават (чей доклад то ли задерживался на три недели против срока, то ли затерялся в пути) – Эмилия была тайным координатором системы Новая Греция, а еще специалистом по сверхорганизмам, не принадлежащим к классу насекомых; Качеле ал-Дину – он занимался прямой связью «мозг с мозгом», пока не ушел из медицины в кораблестроение. Они были ее последними соломинками, за них она и хваталась. Она все время чувствовала, что опаздывает, что не поспевает за событиями, и от этого почти готова была соблазниться «ульевым разумом» Дуарте. Свяжи он все человечество, она могла бы, просто задав вопрос, услышать ответ, общаться с теми, кто ей нужен, а не с…
– Слушай… – В дверях появился Джим. – Что такое случилось с Элви?
– То есть кроме чудесного явления божественного императора в ее лаборатории и столь же чудесного исчезновения?
Джим поразмыслил.
– Да, я имел в виду – кроме, но это и правда объясняет многие странности. Просто она как будто нервничает.
– Еще раз напоминаю о божественном императоре.
– Я имел в виду, особенно на наш счет. – Джим подтянулся в каюту. – Она собиралась пообедать на «Роси» – отменила. У меня такое чувство, что ей неуютно с Амосом.
– А ее ты не спрашивал?
– Вот видишь? Ты всегда дашь простой и полезный совет. Сам бы я до такого не додумался.
– Это точно.
Он закрепился на стене, через ее плечо заглянул в переговоры с подпольем.
– Что у тебя?
– Новых инструментов в ящике не появилось, – сказала она. – Такое чувство, что собиралась готовить ужин, а попала на состязание поэтов. Я собирала все это для войны с Лаконией тех времен, когда Лакония означала всего лишь неуязвимые корабли и неофашистский режим. А теперь она превратилась в навязчивый
