расположения. Устроился вполне хорошо – в тепле и тишине. Надеюсь поработать, но надолго ли это – не знаю. Нужно желать, чтоб было ненадолго, – это значит, что застревать не будем, но, чтоб написать что-либо, нужно думать хоть о днях покоя, какой возможен здесь. Начал заграничную главу, пишется тяжело, но не безнадежно, как писались иные главы, взятые почти целиком «из головы» – вроде «На Днепре». Но тут разница расстояний. Сейчас 41-й и 42-й годы кажутся особенно понятными, поддающимися выражению, а сегодняшнее станет таким лишь завтра. Но это вообще, а в моей работе вся суть в непосредственном следовании событиям и их комментировании. Можно, конечно, эту задачу сказать и совсем другими словами – меня сейчас интересует эта сторона. Еще кажется, что чуть бы отъехать немного отсюда, оказаться вне, и у меня пошло бы все валом. Короче, я надеюсь скоро иметь эту новую главу.
Посылаю тебе вырезку моей статейки[53], довольно посредственной. Но для полноты архива пусть будет. Еще одну так и не могу найти, пропустив номер в свое время. Называлась она «Солдатская память». «Настасью» посмотри; м.б., стоит ее напечатать хоть в «Известиях», но, скорей всего, не нужно. Так редко выступать в большой печати и так жидко…
Теперь я надеюсь писать тебе чаще… Так хочется домой, на ту сторону границы, ты не можешь представить себе. Пока я здесь не мог привыкнуть, было тяжело очень, а начал привыкать, сижу в какой-то комнате, в какой-то Пруссии, и неприятно чувствовать, что уже «обкатывается» неприятие всего окружающего, побеждает быт…
3–4.III А.Т. – М.И. Хальсберг – Москва
…Выпала оказия, а писать вроде как и нечего, т. к. глава моя еще не закончена и я весь еще как бы привязан к ней. Она обещает быть хорошей и важной, но наперед говорить о ней подробнее не могу, – иначе буду обязан так и делать, как скажу тебе наперед, а это не дома, где задумал вот так-то и рассказал, а потом передумал и рассказал по-другому, объясняя, что к чему. В последних твоих письмах еще ничего о той главе, что я давно послал тебе, – «По дороге на Берлин». Уж не затерялась ли она? На такой случай посылаю еще одну вырезку вместе с вырезками последних заметок (одна совсем неудачная, резаная и т. д.). Фотография изображает автора «Теркина», его художника – Верейского и того, с кого Верейский рисовал Теркина, – Васю Глотова. Вале посылаю фото отдельно и тебе еще одно. Тебе, которое помоложе, хотя и хуже, а Вале посерьезней, чтоб чувствовала, что у нее отец – не мальчишка. Тебя же я все равно в этом не разуверю до седых волос. Посылаю тебе маленький подарочек, подаренный мне на фронте, – портфельчик, какие приняты за границей. Ты часто имеешь дело с рукописями и т. п., вот он у тебя и будет…
Вале посылаю коробочку карандашей, Ольге – гармонику… Боюсь, что звуки этой музыки отнимут у тебя остатки покоя, но ничего другого у меня послать нету, а хочется.
Скажу тебе самое главное, что занимает сейчас меня и всех, – наша дальнейшая судьба. Мы опять отъезжаем несколько назад. Быть может, это связано с одним веселым слухом о том, что мы едем отсюда на Дальневосточный фронт. Комментировать это дело даже в оказийном письме я не решаюсь. Слух может быть только слух, но много похожего на правду. Ты, пожалуйста, не расспрашивай ни у кого ничего. Вот судьба!
Узнал вчера о возвращении Бубенкова… о коей <статье> ты говоришь, ему давно заказывал Сурков, кажется, но ведь все дело в том, как ты знаешь, будет ли на «Теркина» полное разрешение. Он ведь так и ходит полуразрешенный. Сюда доходят слухи о его выдвижении[54]. Я на что откровенен, а про это звука не издавал, а теперь пожимаю плечами – мол, это все пустяки, книга еще не закончена. Ведь именно под таким предлогом ей было уже дважды отказано в премии. Я со страхом жду дней, когда будет присуждение. Я боюсь того знакомого чувства виноватости перед всеми, кто считает, что мне должны дать, и заранее занимаю наиболее удобную позицию.
Как закончу эту главу, что пишу сейчас, должно быть, напишу какие-то лирические стихи. «Теркин» мне надоел порядочно, хотя я не могу его бросить так вдруг. Вот после этой главы, м.б., можно будет оставить все до конца войны. Еще много мне с ним хлопот. Но радостно, Машуня, сознавать, что это я все придумал от начала до конца, сам построил, и это есть, существует в действительности, и вряд ли когда-нибудь, если честно говорить, можно будет писать о поэзии Отечественной войны, не имея в виду «Теркина». А сколько ему подражают! Мне даже противно, когда я вижу, что, взяв из него одну ноту, иные прохвосты ничтоже сумняшеся снискивают успех профанацией стиля. Ах, об этом нехорошо говорить, если б ты знала, как это противно. Я не жаден, воруй, но от себя добавляй…
5. III Р.Т.
Оторвался от главы, по неискоренимому легкомыслию решив, что в оставшиеся до 8 марта дни смогу написать что-нибудь женское: либо женскую главу Теркина (начал и не пошло), либо продолжение «Дома» – встречу с Героиней в Германии. Вынул запись первых набросков из этой тетради и вроде немного подвинул их. А главой надо заниматься начатой, не глядя по сторонам. Пока нет заграничной главы – как бы нет Теркина в живых.
Я начал повесть в страшный год,
Когда зимой студеной
Война стояла у ворот
Столицы осажденной.
И я с тобою был, солдат,
С тобою неизменно
Три лета, три зимы подряд
В грозе, в страде военной.
И как вернуться ты не мог
С войны к жене – солдатке,
Так я не мог весь этот срок
Вернуться к той тетрадке…
–
…И вот в один из этих дней
Я встретился в чужбине
С твоей женой и со своей
Смоленской героиней.
Я повстречал ее, солдат,
В пути живой, здоровой
И всех троих твоих ребят
С трофейною коровой…
…Где ты, боец немолодой,
что по особой славе
Себя солдатом-сиротой
Давно считать был вправе.
Не знаю, жив ли ты теперь,
Солдат – мужик усатый,
Иль вписан в книгу тех потерь,
Которым
